Абдул и его соседи нашли себе приют на земле, принадлежавшей аэропорту и смежным ведомствам. От центрального входа в международный терминал трущобы отделяло лишь широкое шоссе с растущими вдоль него кокосовыми пальмами. Вокруг Аннавади расположились пять пятизвездочных отелей, в которых селились многие из прибывающих в город гостей. Четыре гостиницы представляли собой помпезные каменные строения с роскошным восточным декором. Стены пятой, «Хайат», сплошь были из голубоватого стекла. С верхних этажей этой башни Аннавади и несколько других бедных поселений выглядели как микроскопические деревеньки, притулившиеся между элегантными современными районами.
– Вокруг нас одни розы, – говаривал Мирчи, младший брат Абдула. – Только мы тут, как дерьмо среди роз.
В начале двадцать первого века, когда экономика Индии начала стремительно расти, уступая разве что китайской, вокруг международного аэропорта как грибы стали появляться красивые жилые дома из розового камня и стеклянные башни офисов. Один из комплексов носил простое имя «Самый». Повсюду виднелись краны, возводящие все больше новых зданий. Самые высокие из них уже мешали садиться самолетам, которых тоже становилось все больше и больше. Этот выросший прямо на глазах квартал был окутан дымкой смога и источал благоденствие. При этом его процветание открывало новые перспективы и для ютившихся вокруг полунищих соседей.
Каждое утро тысячи мусорщиков направлялись к новым домам и офисам на поиски добычи. Они шныряли по аэропорту и окрестностям, выискивая все, что можно выгодно перепродать. Каждый из них находил здесь, чем поживиться – ему перепадало по нескольку килограммов из восьми тысяч тонн отходов, ежедневно производимых в Мумбаи. Эти люди лихо подхватывали смятые пустые пачки от сигарет, которые выбрасывали из окон автомобилей с тонированными стеклами, рыскали по помойкам и сточным канавам в поисках бутылок из-под воды и пива. Каждый вечер они возвращались в трущобы, таща за спиной мешки из грубой дерюги, набитые всякой всячиной. Это походило на фантастическую процессию алчных, грязных Санта-Клаусов с кривыми зубами и сломанными ногтями.
Их уже поджидал Абдул, стоя рядом с ржавыми весами. Этот парень находился на более высокой ступени мусорного бизнеса, процветавшего в нищем квартале. Он оценивал и покупал то, что приносили ему «с полей», а прибыль получал от оптовой продажи сортированного мусора небольшим перерабатывающим заводам в нескольких километрах от Аннавади.
Лучше всего в семье Абдула торговалась мать. На мусорщиков, просивших слишком много за свой товар, она обрушивала лавину ругательств. Абдул был скуп на слова и вообще медлителен. В чем он достиг совершенства, так это в сортировке отходов. Навык разделять купленное на более чем шестьдесят разных категорий (бумага, пластик, метал и т. д. и т. п.) был жизненно важным для того, кто хочет выгодно сдать все это на утилизацию.
Тут он проявлял чудеса скорости. Это и неудивительно, ведь Абдул сортировал мусор лет с шести, когда выяснилось, что туберкулез и жизнь среди постоянной вони окончательно испортили легкие отца. Вся моторика мальчика развивалась именно благодаря работе, которую ему приходилось выполнять ежедневно.
– У тебя ведь все равно нет способностей к учебе в школе, – недавно заметил отец. Вообще-то, по мнению Абдула, он недостаточно времени провел за партой, чтобы хоть какие-то способности успели проявиться. В детстве он ходил на занятия, но в классе, как ему казалось, ничему особенно и не учили. А потом пришлось работать и только работать. Труд этот был настолько грязным, что даже сопли в носу у Абдула были черными. И эту лямку предстояло тянуть всю жизнь. Обычно предопределенность его судьбы казалась ему тяжелой и давящей, вечно висящей над ним, как приговор. Но сегодня, прячась от полиции, он жил одной надеждой: как же здорово будет, если удастся вернуться к обычному укладу и делать то, к чему привык.
На складе почти не чувствовался запах горелой плоти, распространившийся по окрестностям после несчастья с Одноногой. Здесь его заглушали миазмы мусора и пота, который насквозь пропитал одежду взмокшего от страха Абдула. Мальчик разделся, засунув штаны и рубашку под шаткую кипу газет, возвышавшуюся возле входа.
Подумав, он решил забраться на самый верх трехметровой кучи отходов и устроить себе лежбище у задней стенки сарая. С его проворством при свете дня это было бы несложно – он совершил бы подобный трюк секунд за пятнадцать. Но сейчас, в темноте, нужно было быть вдвойне осторожным: один неверный шаг, и на землю полетят бутылки и банки. От такого шума вся округа узнает, где он укрывается, тем более что стены между хижинами очень тонкие.
На мгновение он застыл, потому что откуда-то справа, совсем близко послышался негромкий храп. Ах да, здесь же спит только что прибывший из далекой деревни кузен. Этот немногословный простак безмятежно посапывал, видимо, полагая, что в большом городе сожжение женщин – повседневное событие. Абдул подался левее, на ощупь обогнул темную груду полиуретановых мешков. Полиуретан всегда притягивает всякую грязь, поэтому сортировка пакетов была особенно ненавистным занятием. Но тут он вспомнил, что уложил связанные пакеты на гору подмокшего картона. На эту кучу можно взобраться, не производя особого шума.
Он нащупал полиуретан и плоско сложенные коробки у той стены сарая, которая примыкала к его дому. Попробовал опереться на эту кипу руками: картон продавился и подался вниз, где-то внизу послышалось шуршание растревоженных крыс, но ни скрежета металла, ни звука падающих предметов он не уловил. Теперь можно было уверенно ступить на первую ступень пирамиды, упереться левой рукой в стену, и занести ногу для следующего шага.
С той стороны перегородки кто-то топтался. Вероятнее всего, отец. Он, наверное, уже снял ночную одежду, готовясь идти в участок, и надел нейлоновую рубашку, которая болтается на нем, как на вешалке. А сейчас, скорее всего, переминается с ноги на ногу, уставившись на лежащую на ладони горку табаку. Он мог целый вечер играть с такой горкой, прочерчивая в ней пальцем круги, потом треугольники, а затем снова круги. Этим отец занимался, когда не знал, куда себя деть.
Еще несколько шагов вверх, легкое дребезжание каких-то предметов под рукой и вот, наконец, Абдул добрался до задней стены сарая и лег вдоль нее. Теперь он жалел, что снял штаны. Здесь же туча комаров! Да и острые края какой-то пластиковой упаковки режут тыльную часть бедер.
В воздухе плыл горький запах гари. Он отдавал керосином, сандаловым маслом и почти не напоминал об обуглившейся человеческой плоти. Если бы Абдул уловил такой дух, проходя по одной из улочек квартала трущоб, то не удивился и не насторожился бы. Все это были цветочки в сравнении с вонью от протухшей гостиничной еды, которую ежевечерне привозили на свалку в Аннавади и частично скармливали тремстам чумазым местным свиньям. Но желудок Абдула сводило не от самого противного запаха, а от того, что он понимал его происхождение.
Одноногую женщину Абдул знал с того самого дня, как его семья приехала в Аннавади. Это было восемь лет назад. Знакомство с ней было неизбежным, ведь ее жилище отделял от хижины Абдула лишь тонкий лист фанеры. Уже тогда ее запах был неприятен мальчику. Несмотря на бедность, одноногая умудрялась каким-то образом приобретать духи и обильно поливалась ими. Мать Абдула, пахнувшая грудным молоком и жареным луком, не одобряла такой страсти к парфюмерии.
