Я многогранен. Иногда карабкаюсь по лесам и крашу стены. Иногда крашу двери, сидя на корточках на крыльце, смотрю, чтоб краска не залилась в латунный почтовый ящик. Но чаще крашу стены внутри, орудую кистью с бело-какой-нибудь-скучной краской и разрисовываю лепные детали. И еще я отделываю разнообразные домашние интерьеры, жизни, что творятся в домах; по большей части жизни людей, которые по глупости и нерадивости платят мне за то, что я вторгаюсь в их дом — их крепость и выкрашиваю их личное жилище и имущество в живенькие цвета. Я для них — саут-норвудский ответ Хопперу и Хокни (каковым, кстати, я и являюсь)[2].
Такую работу я люблю больше всего, хотя до славы и богатства мне еще далековато. Но я не перестаю мечтать. Однажды, еще до того, как я умру или свихнусь, в Гугенхайме, в Лувре или в Национальной галерее состоится выставка под названием «Непризнанный гений Джо Стоуна»: картина, которая сейчас висит на стене у меня в гостиной. Сейчас я смотрю на нее с дивана в стиле 50-х, который мама и папа спасли от забвения и в комплекте с двумя креслами подарили нам с Дайлис, когда мы стали жить вместе.
Картина изображает мужчину тридцати с лишним лет, сидящего на диване в стиле 50-х, по бокам два кресла. Еще на картине изображены трое детей, два мальчика и девочка постарше. Младший мальчик сидит на ковре среди горы игрушек. Его жесткие волнистые волосы такие светлые, что на женщине показались бы вытравленными. Левой рукой мужчина приобнял темноволосую хорошенькую девчушку. Она опирается на него спиной и прижимает коленки к подбородку. Старший мальчишка витает в облаках. Он сидит в кресле в углу комнаты, отвернулся от мужчины, который то ли протянул к нему руку, то ли не протянул. Второе кресло занято мягкими игрушками: жираф, морж и лев. Их настроение трудно описать точно, да и настроение детей тоже нелегко, а вот мужчина, пожалуй, серьезный и усталый. Ну и стоит ли добавлять, что он гораздо красивее меня.
Что, начинаете видеть? Ладно, давайте я еще немножко расскажу.
Джеду сейчас восемь лет. Он любит бегать, как и я в его возрасте, то бишь когда начиналась лучшая пора моей жизни. В восемь лет я бегал быстрее всех ребят. И еще умел рассчитывать, когда можно перебежать дорогу перед несущейся машиной (ну, или мне казалось, что умел).
Несколько дней назад мне довелось наблюдать Джеда за подобными расчетами. Я, словно в замедленной съемке, видел, как он бросается через улицу перед школой. Когда водитель надавил на тормоза, я закрыл лицо руками. Он затормозил в ярде от Джеда и махнул мне рукой. Я благодарно махнул в ответ. Джед доскакал до тротуара, повернулся, поймал мой взгляд, и я крикнул: «Эй, ты как? Нормально?» Он равнодушно кивнул и исчез за воротами.
Спустя двадцать минут, когда я в одиночестве вернулся домой, я воображал, как Дайлис снимает трубку.
«Дайлис? Я хочу сказать… Джед умер».
А можно это сказать как-нибудь лучше? Да, но какой смысл? Джеда все равно уже не было бы в живых. Пришлось бы заказывать маленький гробик. У могилы в неловкости собрались бы все родные. Моя жизнь была бы переломана. Она все равно продолжалась бы.
Я думаю об этих ужасах, этих кошмарных вещах, представляю, как такое происходит с Глорией, и с Билли, конечно, тоже, хотя его-то уж труднее всех вообразить неживым.
— Пап!
— Да, Билли?
— Пап!
— Да, Билли?
— Знаешь чего?
— Чего?
— Знаешь «Эс-Клуб-7»[3]?
— А, да, мы с ними пили чай на днях.
— Ага, — сказал Билли. — А знаешь чего?
— Чего? — Мы проходили мимо кондитерской. Он потянул меня, чтобы я остановился.
— Их сцапали за курение травы! — В глазах Билли целое море изумления.
— Скажи-ка еще раз, помедленнее, будь добр.
— Их сцапали за курение травы!
Я подстроился под его восторг:
— Билли?
— А?
— А что такое «курение травы», ты знаешь?
— Не-а, — пожал плечами он, — ни капельки.
— Слушай, это ты сошел с ума или я?
— Ты, пап, ты!
Какой я? Обыщите.
Это потом уход Дайлис на многое открыл мне глаза. В тот момент ничего такого я в нем не углядел. Честно сказать, я и не возражал особенно. Если уж совсем честно — я танцевал. Плясал в кухне, где раньше стоял стол, пусть даже у меня больше не было стереосистемы, чтобы заводить музыку погромче, погромче и еще погромче.
Да, я плясал! И пел! Я пел Глории, когда она принимала ванну, я пел Джеду и Билли, уложив их в постельки:
Спите, детки, сладко спите, Поскорей глаза сомкните…
Пусть вам сны щекочут глазки. Пусть вам снятся ночью сказки…
Целая куча глаз в этих колыбельных. Я заглянул в глаза мальчишкам — прочесть, что в них написано. Я прочел в них доверие. Что мне оставалось, кроме как воспользоваться им? Я нежно соврал:
— Чем больше мы будем петь на ночь, тем скорее мама вернется из поездки.
…Из поездки по Крисовым пещерам мистических знаний — впрочем, я забегаю вперед.
— Мне нравится, как ты поешь, папа, — сказала Глория.
— Пап, спой еще раз колыбельную, — сказали ребята.
И я пел и пел, плясал и плясал.
До тех пор, пока я не собрался завести новый обеденный стол — странно забирать с собой кухонный стол, я понимаю, — я порой сидел на пустом месте в кухне и исследовал себя на предмет сожаления. Дело оказалось неблагодарным. Я думал о том, как Дайлис селится у Криса, может быть, даже вытряхивает его коврик у двери и проходится женской рукой по его холостяцким шмоткам: на каждой полке — малохудожественный objet, в каждом отверстии — pot pourri из вещей, одним словом, такой бардак, какого я терпеть не могу. Я без злобы воображал ее эротический ренессанс, догадываясь, что он имеет место быть. Я воображал, как она сбрасывает одежды в одуряющем тумане, благоухающем пачули. Я воображал, как скачут ягодицы ее нового кавалера. Я слышал, как Эрик Клэптон бубнит «Сегодня чудесно». Я возносил благодарственные молитвы Венере, Афродите и преподобному Элу Грину за сладостное облегчение.
И какая я после этого скотина? А какая она после этого корова? Видимо, это зависит от вашей точки зрения. Есть такие (да, могу назвать по именам), кто считает меня честным, преданным и искренним. Имейте это в виду, когда увидите, что мои чувства к Дайлис порой бывали не совсем добрыми. И поверьте, я вовсе не похож на злобных товарищей, которые звонят в телевизор и твердят, что развод стал чересчур легким делом, женщины захватили все рабочие места, а от феминисток сморщиваются пенисы. Во-первых, я не был женат, во-вторых, у меня есть работа, в-третьих, пенис у меня сегодня (когда я его в последний раз видел) был сморщен не больше, чем обычно. И в-четвертых, я тут не собираюсь делать политических заявлений. Ничего не было политического в страхе и ярости, которые на меня временами накатывали, тут все абсолютно личное…
