Зачем же еще разыгрывать целое представление, как не для того, чтобы заставить зрителей увидеть то, что тебе нужно?
Внезапно Ди-Ди все поняла. Эта мысль уже давно таилась в закромах сознания, и только сейчас детектив ее обнаружила. Первый и главный вопрос, ответ на который следует искать. То, из-за чего она стоит сейчас в темноте, невидящим взором оглядывая эту комнату: зачем же убийца устроил этот спектакль?
Раздался звук. Где-то в отдалении. Кто-то осторожно открыл входную дверь? Лестница скрипнула под тяжестью чьих-то шагов? Стон половиц на первом этаже?
Снова раздался звук. Теперь уже ближе. Сержант уголовной полиции Ди-Ди Уоррен поняла то, что должна была понять еще пятнадцать минут назад. Любимая колыбельная Джека, детская песенка, которую она напевала себе под нос… Эта мелодия крутилась не только в ее голове.
Кто-то еще напевал ее. Тихо-тихо, едва слышно. Где-то в коридоре. В квартире убитой находился кто-то еще.
Баю-баюшки-баю, в кроне древа на краю…
Ди-Ди резко дернула руку вниз, расстегнула кобуру и вытащила пистолет. Детектив развернулась и мгновенно опустилась на корточки, взглядом, прыгающим от угла к углу, пытаясь отыскать незваного гостя. Но в темноте никакого движения, никаких теней, приобретающих человеческие очертания, не было видно.
Ветер в листьях прошмыгнет, колыбелечку качнет…
Ди-Ди быстро проскользнула из спальни к лестнице, держа перед собой пистолет. В узком коридоре не имелось ни светильников, ни точечной подсветки. Только из незанавешенных соседских окон сюда попадал свет вместе с причудливыми светло- и темно-серыми тенями, исполняющими дикие танцы на деревянном полу.
Ди-Ди напомнила себе, что знает этот дом. Не далее как сегодня утром она стояла в этом коридоре, осторожно переступала через лужи рвоты и пыталась запомнить каждую сколько-нибудь значимую деталь. Детектив подошла поближе к лестнице, посмотрела по сторонам, а затем стала вглядываться вниз, в вязкую лужу на первом этаже. Песенка стихла. Тишина оказалась еще хуже пения.
Затем где-то в темноте снова раздался низкий и мелодичный голос: «Баю-баюшки-баю, в кроне древа на краю…»
Ди-Ди остановилась. Ее взгляд продолжал метаться из стороны в сторону. Детектив тщетно пыталась определить место нахождения незнакомца, продолжавшего напевать, медленно и насмешливо: «Ветер в листьях прошмыгнет, колыбелечку качнет…»
И вдруг Ди-Ди все поняла. Она буквально почувствовала, как страх превратил кровь в ее венах в лед. Зачем ты разыграл весь этот спектакль? Затем, что тебе нужны зрители. Или, может, конкретный зритель. Например, женщина-детектив, которая оказалась настолько глупа, что поздней ночью торчит на месте преступления совсем одна.
Детектив запоздало вытащила мобильный.
Одновременно с этим прямо у нее за спиной раздался какой-то шум.
Ди-Ди развернулась, глаза расширились от ужаса.
Из темноты появилась чья-то фигура и направилась прямо к ней.
А подует посильней – сук сломается под ней…
Инстинктивно Ди-Ди отступила назад, позабыв, что стоит на краю лестницы. На какое-то мгновение она застыла наверху, продолжая отыскивать опору…
Нет! Телефон полетел вниз, но она вскинула пистолет, пытаясь при этом не упасть вслед за мобильником.
Секунда… и тень приблизилась вплотную, а в следующий миг Ди-Ди почувствовала, что падает.
Вниз, вниз, вниз.
В последний момент Ди-Ди спустила курок – сработал инстинкт самосохранения. Бах-бах-бах. Хотя и знала, что поздно… слишком поздно.
Она ударилась головой о холодный деревянный пол. Щелчок. Выстрел. Ди-Ди почувствовала острую боль от пули, пробивающей плоть. И услышала голос, шепотом напевающий последнюю строчку: «Сронит ветер, не шутя, колыбельку и дитя…»
Глава 1
Мою особенность обнаружила старшая сестра, когда мне было три года. Наша приемная мать вошла в комнату, как раз когда та держала в руках ножницы, а я стояла рядом, послушно вытянув окровавленные руки. Кровь капала с запястий прямо на шерстяной, оливково-зеленого цвета ковер.
– Смотри, ей даже не больно. – И шестилетняя сестра полоснула мне ножницами по предплечью.
Кровь полилась еще сильнее.
Мать вскрикнула и упала в обморок.
Помню, как уставилась на нее, не понимая даже, что произошло.
Потом сестра куда-то убежала, а чуть позже меня забрали в больницу. Врачи несколько недель проводили всякие тесты куда хуже, чем эксперименты сестры. Они должны были причинить мне больше боли, но этого сделать не удалось. Однако медики выяснили причину: из-за невероятно редкого вида мутации гена SCN9A я не чувствую боли. Я могу почувствовать внешнее воздействие. Например, когда ножницы разрезают мне кожу. Я могу почувствовать характер поверхности какого-либо предмета. Например, гладкие острозаточенные лезвия, вонзающиеся в руку.
Но в буквальном смысле ощущать боль даже от сильно кровоточащего пореза…
Я не чувствую того, что чувствуете вы. Никогда не чувствовала. И никогда не почувствую.
* * *
Следующие двадцать лет после того, как Шана вспорола мне руки швейными ножницами, я ее не видела. Бо́льшую часть этого времени моя сестра провела в различных медицинских учреждениях, пытаясь удостоиться чести стать самым юным подростком штата Массачусетс, посаженным на принудительное нейролептическое лечение. Свою первую попытку совершить убийство Шана предприняла, когда ей было одиннадцать. В четырнадцать новая попытка увенчалась успехом. Прямо семейная гордость.
Однако если сестра пала очередной жертвой системы, то я стала местным примером для подражания, эдаким воплощением успеха.
Когда поставили диагноз, врачи решили, что приемные родители больше не смогут заботиться обо мне должным образом. В конце концов, известно много случаев, когда младенцы, рожденные с такой же генетической мутацией, сами откусывали себе языки, как только у них появлялись первые зубки. А еще малыши получали ожоги третьей степени из-за того, что держали ручки на раскаленной кухонной плите. Не говоря уже о семи-, восьми-, девятилетних детях, которые могли целыми днями бегать со сломанной лодыжкой или умереть от разрыва аппендикса, потому что они даже не почувствовали, как он воспалился.
Боль – полезная штука. Она предупреждает об опасности, учит задумываться над своими действиями и напоминает о возможных последствиях. Ведь если бы не было боли, прыжок с крыши мог бы показаться весьма забавным развлечением. Так же как и идея опустить руку в чан с кипящим маслом или, например, взять пассатижи и вырвать с корнем собственные ногти. Большинство детей с врожденной нечувствительностью к боли объясняют свои поступки любопытством. Не важно зачем, просто почему бы и нет?
Другие, однако, скажут вам с ноткой задора в голосе, что они сделали это, чтобы проверить, будет ли им больно. Ведь способность не чувствовать то, чего так боятся все остальные, может стать самым главным достижением всей их жизни. Ими движут особая сила, неослабевающая одержимость и, наконец, неудовлетворенное чувство мазохизма.
