Двухэтажное общежитие, где нашей семье предоставили комнату, находилось в глухом лесу. Деревья смотрели на меня, покачивая огромными зелеными головами, их превосходство прижимало к земле. Завораживал шум танковой дороги, вздыбленной постоянными учениями. Мир вливался через глаза, уши, нос, рот новыми картинками, звуками, запахами. Иногда запах жареного гуся, проникавший через щели из нашей комнаты, сводил с ума холостяков. Иногда мама сводила с ума кого-то – так считал папа, а то, что она была очень красивая и юная, непохожая ни на мать, ни на жену, – так считали все. Страсти накалялись и бурлили.
Внести свежие впечатления в повседневную жизнь помогли новые друзья, жившие в Минске. На выходные с радостью выбирались из военного городка, часто оставались у них на ночь. Брали машину напрокат, это был «москвич»-фургон – событие, в эмоциональном плане ни с чем не сравнимое. Автомобиль это всегда свобода, а для несвободного человека – свобода в квадрате. Сзади укладывали матрас, и мы с дочерью друзей клубком катались в ограниченном кузовом автомобиля пространстве.
Косы и улыбки, банты и смех, тепло и радость. Одноклассники жили далеко и не стали близкими, она тоже жила далеко, но была близка. Девочка, я понял, может приносить праздник, но не понял, почему. Утром родители провожали до остановки рейсового автобуса. Передо мной стояла задача не уснуть, вовремя выйти и пересесть на школьный автобус. Иногда я не справлялся со сном, и водитель или кондуктор заботливо выгружали меня. Лампочки автобуса сменялись уличной темнотой, с которой дружил заблудившийся ветер. Щеки и нос начинали гореть.
Первая взрослая зима. Шесть лет, время принимать решения. Школьный автобус или сломался, или уехал, и я выбирал. Лесная дорога, говорила: «Ты один, никому не нужен. Захочу – напугаю, захочу – отпущу». Мысли встревожено бегали, я сжимался и шел, оставляя замысловатые следы на снегу. Дистанция в несколько километров заканчивалась сном у двери в класс. Китайское пальто на меху имело капюшон, за который учительница втаскивала меня, приговаривая:
– Лучше спи здесь.
Чувствовал себя неловко, частые опоздания чередовались с пропусками по болезни. Ангина навещала горло, и мне делали неприятные уколы в гланды. Решил, как только приеду к бабушке, сам пойду их удалять.
4
Родился я на Подоле. В святом крещении назван Георгием. Отец мой Георгий, сын Георгия, из потомственных священников.
Отец напутствовал меня, что праотцы наши держались святого Евангелия и верили учению Христа Спасителя, что все дела земные нам зачтутся и суд будет, божий суд, и всем по делам будет, и что ты как раб божий молиться должен и просить у бога наставления на путь истинный, на дела добрые, да уничижать в себе все страсти людские. Слова эти, как музыка, они в меня входят, а чтоб понять-то, так нет, чтоб объяснить кому, так тоже нет, и слушать снова хочу, чтоб уяснить, и не знаю, как. Чувствую, внутри что-то просит, и как голодное оно, говорят, душа это, может и душа, ее не спрашивал, как отдельно-то от меня она, и как обратиться-то к ней – не знаю, но, что есть она, так это верно.
Помню, молился я у иконы Пресвятой Богородицы, просил помощи, в школу идти, а отцу пятнадцати рублей не сыскать. Унижаться, просить, а помещики, они процентов просят, с урожая долю отдай, тяжело это отцу, а мне помочь нечем, а учиться хочу. В окончание молитвы проговорил про себя: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери, преподобных и богоносных Отец наших и всех святых, помилуй нас. Аминь».
Читал с крестным знамением и поясным поклоном, идти собрался, а не могу – и не то, что ноги не идут, а как в груди что-то горит. Смотрю, свечей на подсвечнике много, от них жар, думаю и снова идти пробую – а на месте стою. Чувствую, будто на затылке рука чья-то и тянет к иконе. Подсвечник-то я обошел, но жар в груди остался, а рука та невидимая к иконе с образом Богоматери мою голову притянула, я губами коснулся и поцеловал, и тут все исчезло, как не было ничего, и жар пропал, но легкость пришла, такая, что шел, как подпрыгивал. Так догадался, что когда не понять, не дойти умом-то, тебе и показывают, что вот оно есть, и по вере тебе будет. А если что не понимал – к отцу за объяснением, и спросил однажды:
– А как оно, если раб я, рабы-то, ты говорил, они не свободные и прав-то никаких нет, то как можно дела какие светлые делать?
Отец посмотрел на меня, его обычное спокойствие, сменилось озабоченностью и суровостью, но говорил он даже как-то особенно ласково.
– Ты не пред человеком раб, на то тебе указанье Божье, что ты только Богу служишь, и нет на земле других властителей душе твоей. Иисус спустился на землю для спасения души человека, человека грешного, в страстях погрязшего.
Я внимательно слушал отца, но, как он ответит, так вопросов еще более:
– А как Бог спустился, и люди не заметили этого? Он же Бог!
– Да, чтоб принять страдания наши, в обличии человека и снизошел. Вот как бы ты решился превратиться, к примеру, в муравья, чтобы помочь им в их жизни разобраться, что праведно, а что нет.
Я задумался. Муравьем бы не хотел быть – и наступить на него случайно любой вправе, да и птица какая клюнет:
– Нет, не хотел бы муравьем.
Отец улыбнулся.
– Да, жизнь свою другим отдать, и так, чтоб не жалеть и в радости пребывать, не каждому дано. Вот тебе дорогу осветить закон Божий и поможет. Учись, к утренней службе не просыпай, в молитве будь искренен.
Так я ответы искал, но не часто. Семья большая, нас, детей, было пятеро, и больше бы было, да болезни троих унесли. Сколько помню, мама все беременная ходила, набожная, добрая, ничего не просила, в еде себе отказывала, все откладывала на потом, а «потом» не случилось, потом-то и умерла, мне восьмой минул. За братьев моих и сестер молилась и в монастырь ходила, километров пять то будет, как воротится, так все повторяла:
– Прибегаю под покровительство всемогущей руки Божией и защиту Пренепорочныя Его Матери, Владычицы нашей Богородицы, – и крестилась так быстро, словно крестики вязала и глазами быстро моргала.
Грусть в ней была, а как ушла, света в доме стало меньше. Всё забота была, а как отец один, так совсем тоскливо. Жили-то мы по законам святой церкви, перед едой молились, во время еды молчали. Хлеб почитали особо, как дар божий. Посты, они целый год один другой сменяют. Так и жили, постом да молитвой, сыто особо не было, но и голодать не приходилось, слава тебе господи.
5
Перед глазами проносится разговор с командиром части, состоявшийся после моего прибытия. Такой чести был удостоен по ряду причин. Отец, морской офицер, позвонил брату, полковнику безопасности, а тот позвонил главному военкому Москвы, генерал-полковнику, который позвонил главному военкому Ленинграда, генерал-майору, и дальше по цепочке. В двадцать один год я получил галочки в графах «высшее образование», «женат» и «член КПСС».
Подполковник Плотников, лет тридцати пяти, холеный, знающий себе цену, четко ориентированный в пространстве карьерного роста, хорошо поставленным голосом давал наставления:
