Ничего не понимаю. Я бегаю по парку всего-то десять минут. На моих совершенно новых кроссовках сверкают яркие светоотражающие полоски. Но при этом уже горят мышцы ног, из легких вырывается хрип, а сердце… Не надо опять о нем. Оно заполнило всю грудь, словно огромная непереваренная котлета.
Сердце упорно колет меня в спину. Оно вот-вот покинет мой организм.
Воскресное утро, ясный сентябрьский день, на небе ни облачка, и парк почти пуст. Почти, но не совсем.
На полянке, где почему-то нельзя играть в мяч, я вижу старика-китайца с коротко стриженными седыми волосами и блестящей, отливающей на солнце золотом кожей. На вид ему под шестьдесят, как и моему отцу, но выглядит он на удивление подтянутым и моложавым. На нем черный мешковатый спортивный костюм, поэтому кажется, что он забыл снять пижаму. Его руки и ноги двигаются медленно и плавно, он как бы танцует в такт звучащей в его голове музыке.
Я наблюдал нечто подобное каждый день, когда жил в Гонконге, — стариков в парке, занимавшихся тайчи. При этом все их движения были настолько замедлены, что казалось, будто у этих людей впереди целая вечность.
Старикан не обращает на меня внимания, когда я, пыхтя и кряхтя, направляюсь к нему. Он смотрит прямо перед собой, весь погруженный в свой колдовской танец.
И тут меня осеняет: я уже видел это лицо. Точнее, не его именно, а десятки тысяч лиц, поразительно похожих на это.
Живя в Гонконге, я видел это лицо на мостках парома, за баранкой такси в Колуне, заплаканным на ипподроме в Долине Счастья. Я видел, как лицо помогало своей внучке делать уроки в подсобке крохотного магазинчика, слышал, как оно чавкало лапшой в какой-то забегаловке. Я видел измазанные пылью чумазые лица, когда они ввинчивали в небо колоссальные небоскребы на клочках отвоеванной у океана земли.
Это лицо до боли мне знакомо. Оно бесстрастно, погружено в себя и совершенно равнодушно к моему существованию. Оно смотрит сквозь меня. Ему все равно, жив я или мертв.
В Гонконге я видел такое лицо бесчисленное множество раз, и это сводило меня с ума.
Когда я натужно шаркаю мимо старика, он перехватывает мой взгляд. Потом что-то говорит. Всего одно слово. Непонятно какое. То ли «дыхни», то ли «отдохни»…
И я ощущаю внезапный острый прилив грусти, думая: не много ли ты хочешь, дядя?
Отдыхать в одиночестве тоскливо. А ведь я остался совсем один.
_____
Гонконг вселил в нас чувство некоей исключительности.
Мы созерцали пышное великолепие делового центра, который я тут же окрестил местным Сити, и ощущали себя наследниками чего-то могущественного, героического и величественного.
Мы в изумлении смотрели на мириады огней, на несметные богатства, на людей, живущих в небольшом уголке Британии, расположившемся в Южно-Китайском море, и мы чувствовали себя теми, кем никогда не смогли бы стать в Лондоне, Ливерпуле или Эдинбурге.
Разумеется, у нас не было никакого права на «исключительность». Мы не строили Гонконг. Большинство из нас приехали сюда лишь незадолго до того, как пробил час возвращать эти земли Китаю. Но среди этого яркого, сверкающего великолепия нельзя было не чувствовать себя этаким сверхчеловеком.
Были, конечно, экспатрианты, в которых чувствовалась исключительность, бизнес-элита: рафинированные коммерсанты из тамошнего Сити в изящных костюмах от Армани, которые однажды отправятся домой в ореоле славы и с семизначными суммами на счетах.
Но я был не из их числа. Даже рядом с ними не стоял. В престижном заведении под названием «Двойной успех» я преподавал английский богатым и холеным новокитайским дамам, которые хотели научиться разговаривать с «круглоглазыми» официантами на их родном языке. «Официант, в моем супе из акульих плавников муха! Это возмутительно! Лапша совсем холодная! Позовите менеджера! Вы принимаете “Американ экспресс”?» Мы проспрягали массу глаголов на ресторанную тематику, поскольку к 1996 году, когда я приехал в Гонконг, среди обслуги уже было очень много европейцев.
Я немного отличался от своих коллег. Казалось, что у всех остальных преподавателей заведения «Двойной успех» (наш слоган: «Английский за год безо всяких хлопот») имелись какие-то свои веские причины жить в Гонконге, нежели просто почувствовать свою исключительность.
Например, одна женщина из Брайтона практиковала буддизм. Тихий молодой парень из Уинслоу каждую свободную минуту посвящал занятиям кун-фу. Был еще АКМ — англо-китайский мандарин, — захотевший побывать на своей исторической родине, прежде чем займет прочное место в семейном бизнесе на Геррард-стрит в лондонском китайском квартале.
Так что веские причины имелись у всех. И у экспатриантов в банках и юридических конторах тамошнего Сити. И у экспатриантов, живших на окраине, в Лантау, и строивших там новый аэропорт. Причины были у всех. Кроме меня.
Я приехал в Гонконг просто потому, что Лондон меня достал. Я пять лет преподавал английскую литературу в одной из школ в самом центре города. Это было нечто. Вы, может, даже слышали о нас. «Общеобразовательная школа, основанная фондом принцессы Дианы» ни о чем вам не говорит? Нет? Это та самая, на севере Лондона, где учитель труда раздавил себе башку своими же тисками. Во всех газетах писали.
А уж родители — те были пострашнее деток. Каждое родительское собрание превращалось в противостояние между мной и шайкой обнаглевшего, бесцеремонного хулиганья с угрюмыми физиономиями и багровыми татуировками. И это я говорю только о мамочках своих учеников.
Мне все обрыдло. Осточертело. Надоело проверять сочинения, начинавшиеся с фразы: «Есть мнение, что Меркуцио был лоханутый придурок». Осточертело проходить «Ромео и Джульетту» с недоумками, ржущими от восторга, когда во время разбора сцены на балконе некий «обожатель Шекспира» надувал на задней парте презерватив. Доконало пытаться объяснять всю дивную прелесть, великолепие, величие и красоту английского языка «деточкам», у которых «блин» верхом на «хере» «матерью» погоняет.
И вдруг я узнал, что англичанин, родившийся в метрополии, все еще имеет возможность поехать в Гонконг и при этом автоматически получает разрешение на работу сроком на год. Но не больше.
Примерно в то же время один из родителей — кстати, один из «папашек» (ха-ха!), одевавшийся в любое время года так, будто собирается на пляж, — сделал себе на руке патриотическую татуировку с… орфографическими ошибками.
«Великобретанея», — гордо гласила надпись под мордой скалящегося бульдога, обряженного в футболку из национального флага.
«Великобретанея». Боже праведный!..
И я уехал. Труднее всего было решиться на этот шаг. Дальше все пошло легче. После двенадцати часов полета, четырех фильмов, трех кормежек и двух приступов рвоты в заднем ряду «Боинга-747» я приземлился в старом гонконгском аэропорту Кай Так. Душа уходила в пятки, когда мы заходили на посадку сквозь лес небоскребов и из иллюминаторов было видно сушившееся на балконах белье.
