Но все обитатели Поднебесной трудолюбивы и упорны — мотыга, в случае необходимости, сметет и самую высокую гору. И умеют все приспособить к делу. Вспомним с доброй улыбкой их собственное признание: «Мы едим все, что ползает — кроме танка, все, что летает — кроме самолета, все, что плавает — кроме подводной лодки». Ну, кому бы еще могло прийти в голову так гениально найти применение плодам жизнедеятельности каких-то червяков — чтобы в результате нарядить в драгоценные шелка и себя, и весь белый свет? А чем бы мы были без их бумаги — которую они додумались получать невесть из какого древеснотряпичного месива? И жемчуг научились искусственно выращивать — тоже они. С начала II в. в Южном Китае были уже огромные жемчужные плантации. Считалось, что жемчужинка зарождается от того, что раковина вбирает в себя энергию лунного света. Но чтобы лучше вбирала — ее надо было умело раскрыть и умело вложить в нее песчинку. А вспомним, какие сокровища, помимо полезных ископаемых, извлекли они из своих гор: какие волшебные пейзажи, какие духовные прозрения мудрецов, проникших внутренним оком неизмеримо далеко за пределы видимого. В горах седовласый мудрец Лао Цзы постиг свершение Великого Пути Дао — неуловимой, неизъяснимой первопричины бытия. Какие чарующие, уводящие туда же, в Никуда, стихи…
Тысячелетия назад создали они культуру, которая и сегодня по сердцу миллионам людей во всем мире. А в древние времена она очаровывала даже завоевателей, даже суровых потомков Чингисхана. Маньчжурские же императоры и вельможи — те изо всех сил старались доказать, что они китайнее любого китайца. Отсюда — всегдашняя уверенность ханьцев: их страна — воистину Поднебесная, а кто не китаец — тот варвар (в лучшем случае полуварвар — если сумел все же усвоить что-то из сокровищницы их культуры).
Храм Циняньдянь («Молитвы за богатый урожай») — из ансамбля храма Неба в Пекине (XV в.; перестроен в XVIII–XIX вв.)
Китайцам всегда было, чем гордиться, но им всегда больше, чем кому-либо, приходилось жить не только через «не хочу», но и через «не могу». Возьмем Хуанхэ. В переводе это — Желтая река. Ее цвет — по цвету Лессового плато, через которое она протекает. Уносимые ею частицы лессовой породы способствуют плодородию почвы, поэтому Хуанхэ — кормилица. Но ближе к устью эти частицы год за годом, век за веком поднимали русло — и во многих местах дно реки выше уровня окрестных равнин. Чего стоит, тем более чего стоило (без бульдозеров и экскаваторов) не просто отгородиться от грозного потока, но еще и развести его живительную влагу по полям, раскинувшимся на многие сотни километров вокруг. А река не просто с норовом — иногда она становится просто безумной. Сколько раз встречаем в исторических хрониках, как она вдруг начинала пробивать себе новое русло (иногда на 800 км в сторону от прежнего!), губя при этом сотни тысяч, а то и миллион жизней.
В удел китайцам досталось много чего подобного. Поэтому в их душах намертво затвердилось два ментальных закона, которые в VI в. до н.э. всесторонне осмыслил и изложил в своем великом учении Кун-цзы (Учитель Кун, Конфуций). Первый: старший есть старший, младший есть младший. Второй: на всех не хватит.
Первый означает необходимость порядка и жесткой субординации — в самом широком смысле, в обществе и в семье. Но этот народ никогда не представлял себе дело так, что «начальство всегда право», тем более что всегда прав сильнейший. В Китае никогда не было широко распространено рабство, непродолжительны были исторические периоды, когда складывалось нечто похожее на европейский феодализм. Но что без направляющей единой воли, без своевременно отданного и неукоснительно исполненного приказа попросту не выжить — это китайцы понимали и без палки (хотя «бамбуковой каши» в их обиходе тоже хватало). Император — это Сын Неба, его особа священна, его слово непререкаемо (во всяком случае, до поры до времени). Нисходящая от него вельможная и чиновная лестница состоит из людей всяких, на досуге кое над кем можно посмеяться, в случае крайности — даже кое с кем разобраться (но не революции ради, а чтобы исправились эти или прислали новых). Но в целом к ним надо относиться с почтением, как к отцам родным. Отец, глава семьи — это абсолютный повелитель для своих домочадцев. В семье все знают свое место — кто старший над тобой, над кем старший ты. В китайском языке даже нет иероглифа «брат» — или «старший брат», или «младший брат», среднего не дано (в старинных тайных обществах или в современной криминальной братве все равные по статусу — это «старшие братья» во множественном числе. Например, было такое «Общество старших братьев»). Сколь глубок императив подчинения, столь же развито обратное чувство: глава семьи, вообще старший неустанно заботится о своих ближних, в случае чего готов положить за них живот свой. Точно так же долг начальника — все делать для блага подопечного народа. Конечно, нравственные нормы, даже конфуцианские, это одно, а живая жизнь — это другое, но случай, когда губернатор провинции принес себя в жертву духу разбушевавшейся реки, кинувшись в волны, не был единственным в своем роде.
«На всех не хватит». Например, если у кого-то резко прибавилось, значит, это за чей-то счет. Отсюда вековечная крестьянская мечта — чтобы всем по справедливости, то есть примерно поровну (тайпины за эту мечту положили миллионы несогласных с нею — и полегли сами). Отсюда бережливость, запасливость — государственные амбары, доверху наполненные на черный день, были одним из важнейших факторов, сплачивающих нацию воедино. Отсюда и разумная сдержанность верхов: особо выпячиваться не стоит. В китайских городах дома знати редко когда были и в два этажа. Даже императорские дворцы — не в пример Европе, не рвались ввысь и не утопали в позолоте.
Конфуций
Правда, с печальным историческим постоянством время от времени все же накапливались силы, которые своими своеволием и жаждой наживы способны были довести Поднебесную до не менее бедственного состояния, чем разлив Хуанхэ — но непременно находились те, кто поднимал народ и, пусть ценой немалой крови, вводил жизнь в прежние берега.
Теперь — вопрос в лоб. Стоит ли их бояться, воинственны ли они? Вон ведь их сколько — больше всех. И уже почти полвека прошло, как вырос первый черный гриб над Синьцзянем[1]. Китайские космонавты не раз уже рапортовали руководству партии и правительства о выполнении задания (им лучше знать, какого). И вообще, перебесившись в своей «культурной революции», вон какой они топают неумолимой поступью командора — все к новым и новым высотам. И они уже совсем рядом — сколько их, с волевыми лицами и огромными тюками товаров, и во Владивостоке, и в Москве.
Успокоимся. Китайцы — по природе своей фанатичные земледельцы и мастера. Они никогда не были злобно-агрессивны — разве что поднебесное тщеславие выплескивало иногда их армии и флот на завоевание окрестных земель. Но не для добычи, а ради расширения своей политической и культурной сферы влияния. В своей истории, вплоть до середины XX века, они сами куда больше натерпелись от чужеземных завоевателей. Монголы, покорившие страну в XIII в., поначалу хотели истребить всех носителей пяти самых распространенных китайских фамилий — чтобы было где пастись их степным табунам. Военное дело в Китае не было в почете уже в I тысячелетии н.э. Недаром сложилась пословица: «Из хорошего железа не делают гвоздей, хороший человек не идет в солдаты».
