С учетом этих соображений не приходилось удивляться тому, что первоначальный реформаторский пыл Пьера постоянно подпитывался тревогой за свое положение и саму жизнь. И это естественное чувство, к несчастью, превращалось в своего рода паранойю. Теперь, когда он знал, что у него и его режима имеются не просто враги, а враги смертельно опасные, ему отчаянно хотелось любыми доступными средствами упрочить положение Комитета. Именно это, в сочетании с необходимостью закончить войну, и побудило Пьера выступить с сегодняшним предложением. Сейчас, в поисках поддержки, он обернулся к Оскару Сен-Жюсту.
Для посторонних наблюдателей Сен-Жюст являлся вторым по степени влияния членом Комитета, многие считали его даже более могущественным, ибо он возглавлял служившее Республике карающей железной десницей всесильное Бюро государственной безопасности. Однако все очевидное, как правило, не столь уж бесспорно. Как глава БГБ или, иными словами, верховный палач Комитета, этот человек обладал властью, куда более понятной посторонним, чем влияние Рэнсом. Однако Пьер наделил Сен-Жюста столь широкими полномочиями именно потому, что по своим личным качествам он был куда менее опасен, чем эта особа. В отличие от Корделии, Оскар знал, что репутация первого палача Республики не позволит ему сохранить верховную власть, даже если он сумеет ее захватить. Более того, у него просто не было желания занять лидирующее положение. Пьер неоднократно предоставлял ему шанс доказать обратное, однако Сен-Жюст ни разу не воспользовался удобным случаем, поскольку прекрасно сознавал пределы собственных возможностей.
Чего никак нельзя было сказать о Рэнсом. Пьер ни за что не допустил бы ее к должности, которую занимал Сен-Жюст. Она была непредсказуема, что в его понимании означало «ненадежна». Если Пьер пытался воздвигнуть на обломках сокрушенного режима некое новое строение, Корделия – во всяком случае, у него складывалось именно такое впечатление – больше интересовалась самим процессом использования инструментов власти, нежели теми целями, ради которых они приводятся в действие. Она обладала редким даром воздействия на толпу, и ее умение внушать пролетариату нужные Пьеру идеи делало ее неоценимым сотрудником. Однако именно эта способность, особенно в сочетании с пропагандистскими возможностями возглавляемого ею Комитета по открытой информации, давала ей якобы нематериальную, но пугающе реальную власть, едва ли не уравнивавшую ее с Сен-Жюстом. Не говоря уж о том, напомнил себе Пьер, что у Корделии имелось немало закадычных друзей и в подчиненной Оскару БГБ. В первое время после переворота, прежде чем возглавить КОИ, она исполняла роль разъездного палача Комитета общественного спасения и сохранила тесные связи с былыми соратниками. Тот факт, что и она, и Оскар являлись (хотя, как подозревал Пьер, по совершенно несхожим причинам) пламенными созидателями нового порядка, во многих отношениях лишь усугублял ситуацию – и одновременно позволял использовать их друг против друга. Состояние неустойчивого равновесия, при всей его ненадежности, позволяло Пьеру в каждый отдельно взятый момент быть сильнее любого из своих соправителей.
– Озабоченность Корделии мне понятна, – после долгого, тягостного молчания сказал Сен-Жюст в ответ на невысказанный вопрос. Он слегка отодвинул назад свое кресло и сложил пальцы домиком, сделавшись похожим на безобидного, невзрачного дядюшку. – Мы потратили более пяти стандартных лет, убеждая всех и вся в том, что вина за убийство Гарриса лежит на Флоте. Но хотя весь высший командный состав, доставшийся нам в наследство от старого режима, был нами устранен, наличие моих комиссаров на борту каждого боевого корабля не добавило нам сторонников среди новых флотоводцев. Нравится нам это или нет, тот факт, что политические агенты – или, чего уж перед собой-то кривить душой, соглядатаи – поставлены над строевыми офицерами, не способствует укреплению боевого духа. Это во многом объясняет нынешнее плачевное состояние флота… и это отнюдь не тайна для офицерского корпуса. Если учесть, сколько офицеров рангом пониже мы расстреляли или бросили в тюрьмы, дабы наставить прочих на «путь истинный», предложение ослабить вожжи представляется более чем сомнительным. Из того, что именно Флот спас наши задницы от маньяков Ла Бёфа, вовсе не следует, будто военные нам преданы. Не станем кривить душой, по сравнению с Уравнителями – заявлявшими, что любой военный, дослужившийся до звания лейтенант-коммандера или майора подлежит уничтожению как пособник изменнической военно-индустриальной концепции, – любой режим покажется приемлемым. Никакой гарантии того, что Флот поддержал бы нас против менее радикальных заговорщиков, нет и быть не может.
Тенор Оскара был невыразителен, под стать внешности, однако глаза Рэнсом посуровели: она почувствовала то главное, что осталось невысказанным. Так же, как и Пьер.
– Так какой выбор ты назовешь предпочтительным? – тихо спросил Пьер, приглашая Сен-Жюста продолжить.
– По правде говоря, я вообще не вижу, из чего выбирать, – ответил, пожав плечами, шеф БГБ. – Мы обезглавили Флот, не даем адмиралам воевать, как они считают нужным, а когда монти их бьют, обвиняем тех самых адмиралов, которым не даем воевать. Как хочешь, Корделия, – он перевел тусклый, усталый взгляд на золотоволосую соратницу, – но это приносит скверные плоды как в пропагандистском, так и в стратегическом смысле. Давай взглянем правде в глаза: мы истребляем чуть ли не больше флотских, чем монти. И наши призывы поддержать «доблестных защитников Республики» звучат все менее убедительно.
– Может быть, – резко возразила Рэнсом, – но это менее рискованно, чем посадить военных себе на шею. Сам посуди, – пылко обратилась она к Пьеру, – если мы введем их представителя в состав Комитета, военные получат доступ к сведениям, от которых мы всячески старались их оградить. Например, они могут узнать, кто именно избавил Республику от правительства Гарриса.
– Ну, это едва ли, – рассудительно указал Сен-Жюст. – Прямых доказательств нашей причастности к… названным событиям никогда не было, и никто, кроме нескольких человек, лично причастных к операции, не может оспорить нашу версию произошедшего. Всякий, кто что-то знает и еще жив, – добавил он с бесцветной улыбкой, – вряд ли станет особо распространяться на сей счет, поскольку в первую очередь изобличит самого себя. Кроме того, я весьма основательно позаботился о том, чтобы все документы отражали исключительно официальную линию. И кому, кроме контрреволюционера и врага народа, может прийти в голову поставить под сомнение столь «беспристрастные свидетельства»?
– Вероятность разоблачения и вправду невелика, однако это не значит, будто ее нет вовсе, – заметила Рэнсом.
Тон ее был более резок, чем обычно, ибо она – что довольно странно для шефа пропагандистского ведомства, призванного манипулировать общественным сознанием, – вполне серьезно оперировала такими понятиями, как «враг народа». Зато к военным Рэнсом относилась чуть ли не с маниакальной подозрительностью, и хотя ее ведомство, по обязанности, вынуждено было восхвалять доблесть «защитников Республики», ее личная ненависть к Флоту граничила с патологией. Она искренне считала эту структуру оплотом закоснелых традиций, связанных корнями с прежним режимом, и подозревала в намерении свергнуть Комитет и восстановить власть Законодателей. Ну а череда военных поражений последнего времени, во-первых, усилила ее подозрения относительно нелояльности Флота, а во-вторых, породила опасения в том, что не спасший Республику Флот не спасет и ее лично – а вот это уже совершенно недопустимо. По существу, именно ее постоянно усиливавшийся, иррациональный антимилитаризм и натолкнул Пьера на мысль о том, что ему не помешает в качестве противовеса иметь под рукой кого-нибудь в мундире.
