Через десять минут служащий с обесцвеченными волосами сообщил мне, что компьютер сломался. Он выдал мне билетик, чтобы я вошел в кабинет, когда мой номер высветится на табло в зале ожидания. Мужчина плачет, сидя на стуле. Внезапно стеклянные двери театрально распахиваются, и оттуда появляются спасатели, катящие носилки. Из-под простыни с одной стороны торчат ноги в роликовых коньках, а с другой — удивленное лицо юного пациента. Мне хочется оказаться на его месте, на каталке. Возможно, так и будет, но пока надо подождать. Веря в это, я щупаю свое опухшее горло. Готовый отдаться в руки медицины, я вспоминаю, что читал где-то, что наша система здравоохранения лучшая в мире; я ощущаю прилив гордости. И продолжаю ждать в холле, наблюдая за происходящим, которое скоро станет моей повседневной жизнью.
Желтоватые коридоры ведут вглубь больницы. У грузового лифта три голые пожилые женщины, накрытые простынями, ждут, лежа на каталках. Им кажется, что санитар о них забыл. Самая больная, уже почти мертвая, втягивает мелкими глотками воздух, и по ее закрытым глазам видно, что борьба скоро закончится. Две другие удивляются, зачем они здесь так долго ждут на сквозняке. Женщины уже не помнят, откуда они и куда их везут. Но это одна из загадок жизни, и, похоже, они готовы ждать дальше.
Усевшись, я достаю несколько мелких банковских векселей. Они окажутся смехотворными, когда социальное обеспечение выплатит 100 процентов за мое лечение; а пока химиотерапия, как последнее спасение, несколько операций и быстрое приближение смерти. Наследники разберутся: по приблизительным подсчетам я оставляю достаточную сумму для покрытия долгов и налогов. Как в обычной приемной, светящиеся номера на табло сменяют друг друга. Люди встают, несколько пар входят в госпиталь, держась за руки.
Когда наступает моя очередь, служащий с обесцвеченными волосами заявляет, что компьютер, судя по всему, завис на несколько часов. Поэтому придется обойтись без него. И в отличие от других клиник, где бы меня попросили прийти завтра, мы обойдемся подручными средствами. Моей карточки медицинского страхования вполне достаточно. У соседнего окошка китаец пытается объяснить, что его брат сегодня утром выбросился из окна, и он хочет знать, куда его отвезли пожарные. Этого я так и не узнал, так как меня отправляют на консультацию к лору, где уже ждут трое студентов-практикантов — два парня и девушка, со стетоскопами на шее, — обсуждая, как они провели прошлую ночь.
Враг передо мной. Всеми силами сопротивляясь драме, которая их окружает, эти молодые врачи, олицетворяющие собой здоровье, цепляются за банальные мелочи: вино, выпитое в ресторане, неполадки со сцеплением их машины. Устав от праздника, но готовые его продолжить, они равнодушны к нездоровой тревоге пациентов.
Молодой человек в очках заталкивает меня в свой кабинет, со стен которого кусками осыпается желтая краска. Ни слова не говоря, он усаживает меня в кресло дантиста, надевает на голову фонарик и направляет на меня ослепительный луч. Не желая открывать рот, прежде чем он выслушает меня, я принимаюсь как можно понятнее описывать ему симптомы (из моих рассуждений логически вытекает диагноз: рак). Но мой анализ его не интересует. Осмотрев мою гортань с помощью многих инструментов, студент-медик заявляет, что у меня ничего нет — возможно, я слишком много пил и курил в последнее время. Он говорит это с полуулыбкой, как будто этот диагноз нас с ним сближает. Он вычеркивает меня из категории больных и, кажется, готов уже поговорить со мной о вине или сцеплении. Но мне не хочется идти у него на поводу:
— Как это «ничего»?
Врач в белом халате ухмыляется, повторяя:
— Ваше горло в полном порядке.
А затем философски добавляет:
— Наверное, у вас депрессия. Отдохните на солнышке. И если вам не станет лучше, приходите на следующей неделе.
Я настаиваю, требую объяснений. Я собирался остаться в госпитале и пройти мучительный курс. Мне нужно пройти полное обследование. После моих слов практикант смотрит на меня как на ничтожество, как на мнимого больного, которые наводняют приемные неотложной помощи. И отказывается прописать мне какой-нибудь антибиотик. Отвергнутому медицинским персоналом, мне остается только направиться к выходу, вновь окунуться в обыденный мир и продолжать свою работу в «Такси Стар», в то время как врач продолжит свою.
Пошатываясь, я выхожу в вестибюль. Падающий из окна луч света скользит по щеке — как будто тоже зовет меня провести воскресенье за городом. Я мысленно повторяю фразу: «Отдохните на солнышке!» Наверное, врач прав. Проглотив слюну, я впервые чувствую, что мое горло прочистилось. А я собирался валяться на больничной койке. Почему не на траве или на ковре маргариток? Диагноз практиканта можно считать счастливым пророчеством. Мне так долго казалось, что я умираю, поэтому теперь мое отпущенное на свободу тело дергается, как у новорожденного. Я шевелю абсолютно здоровыми руками и ногами и, повернув голову в сторону человека в белом халате, вижу, что он все еще указывает мне пальцем в сторону выхода: «За город, и как можно быстрее!»
Вот зачем я пришел. Прислушавшись к зову легенд, я направился в Ларибуазьер, как раньше люди устремлялись к оракулу. В течение нескольких часов я соприкасался с трагической действительностью. Сидя в тесноте среди пациентов в приемной неотложной помощи — как некогда прихожанин на церковной скамье, — я размышлял о тщете существования и о ничтожности моего ухода. Но священник объявил мне, что мой час еще не пробил. Призванный продолжать, я пересекаю больничный вестибюль в обратном направлении, разочарованный, что так быстро покидаю своих братьев и сестер. Мне хотелось бы их утешить, взять за руку и увлечь за собой, чтобы вместе разделить радости жизни. К сожалению, отныне мне нет среди них места.
* * *
Июньское солнце нещадно палит на бульваре Мажента. Выхлопные газы парят над городом, и, в недоумении оттого, что до сих пор жив, я хочу растянуться на асфальте и вдыхать их запах. Придурки сигналят мне из машин, но мне приятна эта музыка. Возродившись благодаря счастливому предзнаменованию, я спускаюсь вниз по улице Фобур-Сен-Дени.
Напротив бульдозером снесли старинные здания, выстроенные каре. На огромных панно возвещается о строительстве супермаркета, и такой акт вандализма — который прежде возмутил бы меня — вызывает у меня еще большую радость. Рыбные и мясные лавки закрываются одна за другой, их сменяют магазины, торгующие псевдоамериканскими шмотками с названиями типа: «Брюки» или «New plaisir»[1], но в моих венах вновь течет жизнь, и это воодушевляет меня, как всякая человеческая энергия, направленная на свое собственное разрушение. Красота и мерзость варятся в одном котле; в мерзости есть даже скрытая сила. Надо научиться рассматривать стену из плексигласа и радоваться, когда набитая ментами машина с ревущей сиреной мчится к ближайшему табачному киоску. Поражаясь своей неуемной жизненной силе, я быстрым шагом продолжаю свой путь на юг.
Кое-где эта длинная торговая артерия еще напоминает старый город своими парикмахерскими и турецкими бистро, закусочными, еще не отреставрированными переулками и проститутками. У станции Шато-д’О около сотни камбоджийцев столпились на улочке в ожидании похоронной процессии. Девушки раздают цветы и листовки в память некоего «доктора Ли», — убитого неизвестными. Свидетелям обещана награда. Но от буддистских песнопений в сопровождении колокольчиков веет такой безмятежностью. Облокотившись о стойку в соседнем бистро, я заказываю бокал Кот-дю-Рон, чтобы помянуть доктора Ли.
