– Что ты натворила! – Одной рукой прижимая к себе Малку, другой я потянула Соколину за рукав назад; при этом отчаянно жалела, что у меня нет третьей руки, дабы поймать Добрыню, и еще двух голов, чтобы успевать следить за всеми сразу. – У него тут дружина! Бежим отсюда!
– Да ну тебя, больно ты робкая! – Соколина решительно оторвала мои пальцы от своего рукава. – Подумаешь, дружина! У нас тоже тут дружина!
Однако чужая дружина была в двух шагах, а наша – в Коростене и Свинель-городце. А мне до них еще бежать и бежать…
Мы прятались на опушке за деревьями, и пока, тем более что наш берег был выше, чужаки нас не видели. Тем не менее двое из четырех телохранителей пристально всматривались именно в нашу сторону: они же поняли, откуда прилетела стрела. А еще пятеро у них за спинами живо изготовились к стрельбе, и теперь прямо на нас было направлено пяток боевых наконечников.
Вот тут я так испугалась, что в груди похолодело. Малушу я крепко прижимала к себе, но Добрыня был впереди меня шагах в трех. Он же мальчик, ему всего пять лет, вот сейчас дернется – и получит… Одна была надежда: они будут целить туда, где находится грудь взрослого человека, и стрелы пройдут над его головой.
– Добрыня! – жутким шепотом позвала я. – Не шевелись!
Хорошо еще, я сообразила приказать ему именно это, потому что первым побуждением было сказать «Иди сюда».
Ну а Соколину я, конечно, проморгала. Она была моложе меня всего-то года на три и сама могла бы уже иметь парочку детей, если бы отец выдал ее замуж вовремя; тем не менее я не могла отделаться от привычки опекать и направлять ее, будто младшую сестру. Я выросла в семье брата Соколины, где не родные по крови женщины и старшие девушки опекали меня; выйдя замуж, я очутилась возле Соколины, которая как раз перед этим лишилась матери. Но когда я приехала в Коростень, у меня сразу же, подряд, родилось двое детей, потом еще один (я всего три месяца как сняла «печаль» по нему). И со всем этим у меня было столько хлопот, что Соколина большую часть времени оказывалась предоставлена сама себе и тому воспитанию, какое ей мог дать старый воевода и его дружина.
К счастью, она выросла отважной, но не сказать, чтобы совсем безрассудной. Поэтому сейчас она сделала Добрыне страшное лицо и знаком велела залечь: он пал наземь и исчез в траве, будто ящерка. Они столько раз с ним играли «в войну», где воеводой на правах старшинства была Соколина, что сейчас он повиновался с готовностью и ловкостью, которые восхитили мое материнское сердце. Наверное, в тот миг я впервые осознала, что не зря Соколина столько раз возвращала мне мое дитя, перемазанное от пяток до ушей и в порванной рубахе.
– Мужики, не стреляй! – крикнула она именно таким голосом – уверенным, но миролюбивым, – который успокоил бы отроков, если бы это был мужской голос.
Женский голос, надо думать, удивил их куда сильнее выстрела, но теперь они, по крайней мере, не спустят тетиву на первый шелест просто от неожиданности.
А Соколина отлепилась от березы, за которой пряталась, и небрежно-уверенной походкой направилась через открытый клочок берега вниз по откосу, к обрыву. Теперь они отлично ее видели. И даже издалека я разглядела, как переменились их лица. Ну еще бы! Вместо дозорного, а еще скорее десятника, они увидели взрослую девушку с длинной светло-русой косой, одетую в зеленое платье (Свенгельд терпеть не мог плахт, и Соколина свою надевала единственный раз в жизни – когда созрела и я снарядила ее в рощу на Лельник). И с луком в руке, который доказывал, что стреляла именно она!
Даже Красный Всадник переменился в лице и тронул коня; ошеломленные телохранители расступились, и он подъехал к самому обрыву. Теперь их разделяла река, через которую Соколина могла бы перебросить камень.
– Это ты стреляла? – в изумлении спросил он. – Зачем?
По виду всадника было ясно, что он из руси – не из древлян, полян или еще каких близко живущих племен. Но по-словенски он говорил свободно, как на родном языке.
– Хотела понять, не мерещишься ли ты мне, – ответила Соколина. – Кто ты такой? Ты бог или смертный?
– А ты кто такая? – Всадник принял надменный вид. Вероятно, с ним нечасто так дерзко разговаривали. – Ты великанша, которая нанялась к Свенгельду охранять брод?
Его отроки засмеялись, но Соколина лишь горделиво вскинула голову:
– Ты едешь к Свенгельду? Не припомню, чтобы он тебя ждал!
– И тем не менее я еду именно к нему. Здесь где-то должен быть брод. Думаю, это вон там. – Он взглянул вперед по течению реки, куда вела тропа и где действительно находился брод. – Так что, я должен дать тебе шеляг, иначе ты меня застрелишь посреди реки?
Выговор его был точно как у моей матери: он говорил не «что», а скорее «цьто», у меня и самой иногда это проскальзывало. В детстве в Киеве стрый Ингвар, бывало, смеялся надо мной, что я переняла у матери «цоканье», а сам гордился, что давно от него избавился. Вновь услышать северный словенский выговор мне было приятно, хотя тогда я не осознала, что это может означать. Отметила только, что Красный Всадник еще не стар – лет на пять старше меня, пожалуй.
Отроки опять засмеялись. В смехе их явственно слышалось недоумение: они никак не могли понять, что же это за чудо перед ними.
– Так я и сделаю! – откликнулась Соколина. – Оставайся там, где ты сейчас. Я предупрежу воеводу, что к нему едет такой важный гость. И он пришлет за тобой к броду.
– Здесь есть кто-то еще? – Вероятно, ему казалось глупым вести разговор с девушкой.
– Есть, есть, – успокоила его Соколина. – Мои люди последят, чтобы ты не совался за реку, пока тебя не позовут. Или ты явился сюда завоевать Деревлянь и потому в приглашениях не нуждаешься?
– Если я решу что-нибудь здесь завоевать, то с тебя и начну!
– Пока доберешься… завоевалка промокнет! – крикнула Соколина и метнулась назад, под защиту рощи.
С того берега послышались крики, хохот, топот… К счастью, до брода им еще нужно было доехать, а я уже неслась по тропе во весь дух к Коростеню. Добрыню я тащила за руку и иногда оглядывалась, не застряла ли где Вторушка, несущая Малку. Соколина при желании легко бы нас всех обогнала, но бежала сзади. Будто и правда могла быть нужда отстреливаться.
И меньше всего я тогда способна была вообразить, что бегу, будто от Змея Горыныча, от собственного своего родного дяди. А ведь если бы я не была так напугана, то могла бы разглядеть в руках у знаменосца красный стяг с черным соколом – знак моих волховецких родичей по матери.
* * *
Как ни чудна была эта беседа через реку, обе стороны выполнили уговор: Соколина предупредила отца о гостях, а те дождались у брода, пока за ними придут. И вскоре Логи-Хакон узрел более достойного себя собеседника. На той стороне реки, меж гранитных валунов, где вновь начиналась широкая, хорошо заметная на каменистой земле тропа, появился мужчина средних лет, в угорском кафтане с квадратными узорными застежками на груди и с рейнским мечом на боку, хоть и не столь роскошным, как у гостя. Он был уже отчасти грузен, хотя еще не настолько, чтобы утратить боевые навыки; в длинных русых волосах были заплетены по бокам две косички. Широкое круглое лицо почти целиком пересекал старый шрам: он начинался на правой стороне лба, от линии волос, и шел вниз к переносице, через внутренний конец брови, спускаясь далее почти до левого края челюсти, где начиналась опрятно подстриженная бородка – чуть светлее волос.
