Я повернулся к нему. Он дотронулся до моей щеки. Подвинул к себе. Заговорил со мной так, будто вокруг никого, только мы вдвоем у реки в такой вот погожий осенний день.
— Помоги мне, сынок, — сказал он.
И замер. Опустил голову, закрыл глаза. Глубоко вздохнул. И давай бормотать что-то непонятное. Потом поднял голову, открыл глаза. Приставил острие спицы к щеке. Глянул на толпу пустым взглядом.
— Бобби, — говорит. — Закричу — дотронься до меня. Буду падать — лови.
Сердце мое как припустит. Едва удалось задержать дыхание. Он взял спицу за шарик и надавил. Острие вошло ему в щеку. Он мигнул, вздохнул. Надавил снова. Спица вонзилась глубже. По щеке сбежала тонюсенькая струйка крови. Он улыбнулся — никому, ничему. Многие зрители так и отшатнулись от ужаса и отвращения. Спица вошла еще глубже. И вот уперлась ему в другую щеку. Он все давит, острие вышло наружу, по второй щеке тоже побежала тонкая струйка крови. Он встал и держит спицу, кончик одного пальца — на шарике, кончик другого — на острие. Ухмыльнулся зрителям. Открыл рот, медленно покрутил головой — все так и подались вперед, чтобы видеть полоску металла между его зубами, поперек горла. Кто хихикает, кто ахает, кто визжит, мол, мерзость какая.
А он снова опустился передо мной на корточки, чтобы я мог посмотреть — я один.
А потом потянул за шарик и медленно спицу вытащил. Облизал губы, тылом ладони смахнул кровь со щек. Отер спицу о плечо, передал мне.
— Положи на место, Бобби, — говорит.
Я положил на место. Закрыл крышку. Передернулся. Дыхание перехватывало. Я попятился прочь.
— Не бросай меня, Бобби, — это он мне вслед.
Я затряс головой, а сам все пячусь. Смотрю назад. Мама ко мне так и тянется, к себе зовет.
— Куда же ты без оплаты? — спросил он.
И тянет меня обратно.
— Спасибо тебе, — говорит.
И всовывает серебряную монетку мне в руку.
— Может, мы еще где свидимся, — говорит, и капелька крови кап с его губ нам на обе ладони.
После этого он меня отпустил — толпа раздвинулась, дала мне пройти к маме, а сзади Макналти продолжал рычать и рявкать:
— Дальше что? Огонь? Нет, не готовы мы пока к огню, к его буйству! Цепи? Доставайте деньги и платите! Ничего не увидите, пока не заплатите!
2
Мы протискивались и пробирались через толпу между лотками. Мама нет-нет да схватит то безделушку, то косынку, а потом кладет обратно.
— Дрянь это все, — шепчет. — Крикливая дрянь.
А потом вытащила из целлофановой упаковки белую рубашку, приложила ко мне. Так и разулыбалась от удовольствия.
— Шикарно будешь в ней выглядеть, — говорит.
Подергала в швах, подняла к солнцу, покрутила головой, подумала, потом достала пару фунтов.
И рассмеялась.
— Сядет она. Обязательно сядет. Но выглядеть ты в ней будешь отлично. Этакий молодой франт.
А потом мы ели горячие бутерброды с мясом, поливали их соусом и горчицей, облизывали сок с подбородка и между пальцев. Пили сарсапарелевый напиток у лотка со здоровой пищей. А потом ушли от лотков к самой воде. Она текла ниже, метрах в трех. Над водой парили чайки, пикировали на объедки, которые им кидали ребятишки. Как раз начинался прилив, у берегов вода бурлила, волновалась, кружилась. А мама все смеялась, подставляя лицо солнцу.
— Говорила я твоему отцу — тучи еще рассеются, — сказала мама. — А он у нас старый брюзга. Вечно твердит про осень и зиму.
Ухватила меня за руку и потащила дальше.
— Пошли! — торопит. — Прокатимся на лифте до неба!
Лифт находился внутри каменной опоры моста. Мы остановились в тени у огромного стального пролета. Я раскинул руки между двумя здоровенными заклепками. Наверху ревел поток машин. Рядом чайка выдирала кровавые ошметки из бумажного пакета. Прозвонил колокол у реки, вдали прогудела пароходная сирена.
Тут подъехал лифт, внутри сидел на табуретке маленький человечек.
— Прошу вас, мадам, — пригласил он. — И вас, молодой человек!
И давай нажимать кнопки и дергать рычаги. Я все смотрел, пока мы с тряской поднимались вверх, — человечек от мамы глаз оторвать не может. На полочке рядом с ним стоял термос, коробка с бутербродами, лежали ручка и блокнот. Он перехватил мой взгляд.
— Я все записываю, — говорит. Глаза как блеснут! — Про каждого пассажира. Так, на память.
Меня так и потянуло взять блокнот и заглянуть туда; он понял.
— Ох, да вам это наверняка скучно покажется, — говорит. — Там одни даты, описания да заметки про погоду. — Пожал плечами. — Надо же чем-то заполнять дни, а то все время вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.
Мама протянула ему монетку, он взял и галантно распахнул дверь.
— Прибыли. Всего наилучшего, мадам. Всего наилучшего, молодой человек.
Мы вышли на площадку над мостом. Едва затворилась дверь, он схватил ручку.
— Красивая, яркая дама, — донеслось до меня. — Вся в красном. С ней тихий мальчик. Второе сентября тысяча девятьсот шестьдесят второго. Солнечно после дождя.
Двери лифта затворились. Мимо неслись автобусы, грузовики и машины. Воняло отработанным бензином. Мама стояла у парапета и смотрела вниз, на реку и рынок. Я скрючился рядом и смотрел вниз через металлические прутья. Река бурлит. Под нами пролетают чайки. Внизу, на краю рынка, так и стоит толпа вокруг Макналти. Его опутывают цепи. Он дергается, извивается и пытается все это сбросить.
— Ты посмотри на него, — сказала мама. — Вот бедняга.
И повесила голову — волосы упали и закрыли мне вид. Наклонилась вперед, и мне стало видно ее лицо. Улыбнулась из головокружительной высоты над мостом. А потом рассмеялась и бросилась бежать. Красное пальто распахнулось и взлетело, как два крыла.
— Вперед, Бобби! — кричит. — Догоняй! Кто первый перебежит на ту сторону?
3
В город мы вернулись пешком. Дождались автобуса у военного мемориала. На нас смотрел ангел с мечом в руке. К нему тянулись стоявшие рядами каменные солдаты. Поверх убористых строчек с именами погибших горожан кто-то написал белой краской: «ДОЛОЙ ЯДЕРНУЮ БОМБУ». В автобусе мама обняла меня одной рукой, а я не возражал, мы так и сидели, прижавшись друг к другу, пока автобус тарахтел по городской окраине. Я сижу и пытаюсь расслышать стук ее сердца. Мама сказала — какое небо красивое, синева перетекает в бесконечные оттенки фиолетового, розового и оранжевого. И как пойдет нахваливать поля, изгороди, садовые участки, голубятни, силуэты коперов к северу. А потом ахнула, едва увидев вдали сверкающее море и крыши нашего Кили-Бей.
— Просто как… — говорит. — Впрочем, кто может описать такую красоту?
