Слишком много всего сразу за один день. Много месяцев у меня не было от матери никаких известий, и неожиданно появляется шанс снова ее увидеть. Я быстро иду в столовую, где за столом сидит мать и завтракает. Она не видит, как я вхожу. Медленно подхожу к ней, и она, подняв голову, замечает меня.
— Мама! — единственное, что я могу произнести. Мы нежно обнимаемся.
Затем вместе возвращаемся в штаб батальона, где садимся в коридоре. Раздается свисток, и мимо нас пробегают призывники. Мы продолжаем разговаривать, забыв обо всем. На стенах изображены батальные сцены: кавалеристы с яркими, развевающимися на ветру флагами и пехота на марше. Насколько безмятежной кажется на них война!
Мы потеряли ощущение времени, к действительности нас возвращает офицер. Медленно идем по разрушенному городу, стараясь максимально использовать каждую минуту пути до ворот казарм. На мостах через Хафель сооружают баррикады. Из воды торчит затонувшая баржа, с которой мужчины и женщины вытаскивают ящики с банками джема и ветчины, пополняя свой скудный рацион. Рядом в воде плавает покойник. Волны поворачивают тело, его остекленевшие глаза обращены в бесконечность, но никто не обращает на него внимания, так как еда намного важнее.
В казармах Александра, которые построены гораздо раньше, чем казармы Шпандау, начинается процесс хождения по различным кабинетам. Каждый мелкий служащий мнит себя Господом Богом, демонстрируя свою власть криком. Чем ниже звание, тем громче крик. Через два часа, которые мать прождала, стоя в коридоре, все формальности улажены. Я сдал свой паспорт, получив взамен личный жетон и расчетную книжку. Прочие новоприбывшие, и молодые, и старые, толкаются в коридоре. Неужели это все, что осталось у Германии?
Вместе с матерью поднимаюсь по лестнице на чердак. Чем выше мы оказываемся, тем мрачнее кажутся коридоры. На чердаке, где мне предстоит провести ночь, ужасно холодно. Всякий раз, когда открывается дверь, в оконных проемах дребезжат стекла. В комнате с наклонным потолком в беспорядке стоят несколько двухъярусных коек, шкафчиков без дверей, столов и шатких табуреток. Пожилые работяги сидят за столом и рассуждают о войне. Мы с матерью садимся на кровать и осматриваемся в полумраке. Позади нас раздаются голоса солдат, которые зажгли свечи. Никто из них больше не верит в победу. Они говорят, что сбегут, как только представится такая возможность.
Мать расстроена убожеством казарменной обстановки, разговорами старых работяг, унылой атмосферой. Она печально обращается ко мне: «Мой мальчик, тебе будет нелегко, но я желаю тебе всего самого хорошего». Ей пора уезжать, и мы медленно спускаемся по лестнице и выходим в звездную ночь. Из ярко освещенных окон казарм раздается звук голосов и трель флейты. Встревоженная мать говорит, чтобы я берег себя. Мы снова смотрим друг другу в глаза и в последний раз пожимаем руки. Очертания любимой фигуры медленно исчезают в темноте.
Пятница, 30 марта 1945 года
В семь часов меня будит пронзительный свисток дежурного унтер-офицера. Утренний свет пробивается сквозь маленькие окошки. Наконец нам, новобранцам, выдают котелки и форму, которые были так нужны еще накануне вечером, но вчера у неприступных и могущественных интендантов не нашлось для нас ни минуты времени.
Нам выдают немного горячего кофе и приказывают построиться. Я вспоминаю, что сегодня Страстная пятница. Погода соответствующая, небо унылое и пасмурное.
Мы, новички в гражданской одежде, должны построиться на плацу, на правом фланге роты. Толстый обер-фельдфебель разделяет нас, стоящих вместе, 16-летних рядом с 60-летними: мы — последняя надежда Германии!
Нашей группой командует совсем молодой унтер-офицер, который строем ведет нас в санчасть на прививки. Мы раздеваемся в приемной, где разит потом и кожаными сапогами, и, чувствуя, что замерзаем, ждем начала прививок. Наконец нас тройками запускают в процедурную, где нас быстро осматривает пожилой фельдшер и характерным резким тоном кадрового военного объявляет: «Годен!» В соседнем кабинете каждому из нас делают три прививки: от холеры, сыпного тифа и малярии, по одной в каждую руку и одну в левый сосок. Врач и санитары работают как заведенные.
— Годен! — Прививки, штамп в расчетной книжке. — Следующий! Поторапливайтесь!
В нас они не видят людей, для них мы лишь цифры и пушечное мясо.
Прививки на меня не повлияли, и в полдень я с отменным аппетитом уплетаю вкусный гороховый суп, но многие солдаты есть не могут. Таких среди нас большинство. У них болят руки, они болезненно бледны, их тела чересчур истощены, чтобы выдержать подобные процедуры.
Днем получаем форму с интендантских складов. Нам швыряют одежду, смерив фигуру на глазок.
— Подходит? Свободен! Следующий!
Лишь вернувшись в казарму, мы можем толком примерить вещи. Китель слишком велик и болтается на мне, как на вешалке, рукава доходят до кончиков пальцев. Брюки, наоборот, до смешного коротки и едва достигают края сапог.
— Подходит? Свободен!
И я не один такой. Большинство моих товарищей похожи на огородные пугала или лопоухих первоклашек. Лишь обменявшись вещами, нам мало-помалу удается более или менее сносно одеться. Теперь мне подходит все, кроме сапог, но двум парням все же приходится скрепя сердце возвращаться на интендантские склады, чтобы поменять вещи.
Ближе к вечеру нам выдают по десятку сигарет и немного шнапса, чтобы отметить начало службы. Самые младшие из нас вместе с сухим пайком дополнительно получают хлеб и сало. Вечером иду в празднично украшенную столовую выпить пива. Украдкой рассматриваю сидящего за моим столом пожилого служивого, его светлые волосы и почти квадратную голову, синие глаза цвета моря. По всей видимости, он бывший моряк. Мне удается с ним заговорить. Ему 58 лет, он приехал из Гамбурга. Зовут его Герман Виндхорст, в его имени звучит гул штормов и рокот морских волн.
Звучит сигнал «Отбой!». Нам нужно покинуть столовую и идти спать. Мы с ним оказываемся в одной казарме, даже в одном и том же углу. Странно, что я не видел его прежде.
Среди ночи меня будят проклятия. Словно аккомпанемент к сиренам воздушной тревоги в казарме и на плацу звучит резкий, пронзительный свист. Одуревший ото сна, натягиваю сапоги и ощупью пробираюсь сквозь темную комнату и спускаюсь по лестнице. Во тьме уже слышен звук двигателей истребителей-бомбардировщиков «Москито».[7]В центре города взрываются несколько бомб, небеса пронзают лучи прожекторов. Через два часа, измотанные и промерзшие, мы возвращаемся в кровати.
Суббота, 31 марта 1945 года
На завтрак для разнообразия подают сладкий молочный суп, который мы, усталые и голодные, поглощаем с нескрываемым удовольствием. Утром должны дополнительно выдать недостающее обмундирование, предполагается, что уже на обед мы должны прибыть в полевой форме.
