— Хорошо, что хоть не о политике.
— К сожалению, мы сейчас все крайне политизированы. Толя — человек творческий, но он совершенно погряз в этой политике. А я, естественно, как чеховская Душечка, которая и газет-то раньше не читала, потому что там нечего было читать, теперь знаю все и всех. Правда, иногда при виде некоторых лиц мне очень хочется запульнуть чем-нибудь в телевизор.
У меня никогда не было чувства ненависти к людям, но сегодня появляются лица, которые я ненавижу. И это чувство для меня ново.
Грешна. Пользовалась гостеприимством этого уникального дома, насквозь пропитанного Любовью. Именно так. С большой буквы. Дома, где всегда выслушают, поймут и… не осудят.
Потому что в этом доме так принято: не обсуждать и не осуждать. Никого. И никогда. Правило номер один, и оно неукоснительно соблюдалось.
Было плохо. И не раз. Тяжело. Муторно на душе. И меня словно магнитом тянуло сюда. На улицу Станиславского, чуть позже вновь переименованную в Леонтьевский переулок. И приходила. И прибегала. И все выплескивала. По-женски и по-житейски мудрая Татьяна Ивановна как— то умудрялась все очень быстро разложить по полочкам и расставить по своим местам. Хотя своих проблем было предостаточно. Вот о них она предпочитала молчать.
Над самым первым интервью мы с ней работали полгода! Актриса «мучила» меня, я «изводила» ее. «Девочки! Не ссорьтесь!» — не раз слышали мы голос «ее любимого Кремера», доносившийся из кабинета, где он работал. «Девочки», подувшись друг на друга, сталкивались лбами над набранными на печатной машинке (компьютеров в 1992 году у нас и в помине не было) листами с текстом интервью.
— Лада, опять я у вас в тексте выгляжу какой-то инфантильной идиоткой.
— Татьяна Ивановна! Вы не правы!
— Ах я не права!
— Та-а-а-ня! — В гостиной Анатолий Львович собственной персоной. — По-моему пора обедать!
И уже мне:
— Пока Татьяна Ивановна накроет на стол, мы сейчас с вами все обсудим.
И чуть позже:
— Татьяна Ивановна! Посмотрите, что мы тут наработали…
И опять все начиналось по новой…
Я ходила смотреть Татьяну Ивановну в театр (спасибо ей за это огромное, ведь именно тогда спектакль «Катрин» я пересмотрела бесчисленное количество раз), мы опять что-то наговаривали, я расшифровывала, дописывала, переписывала, и опять мы спорили в ее квартире. Порой до изнеможения.
Мне казалось, что этой сладостной муке не будет конца. Но… Как всегда это бывает в газете (даже если она не ежедневная), интервью было поставлено в номер. А это значит, что на следующий день текст должен быть подписан актрисой. Звоню домой Татьяне Ивановне.
Трубку снимает Анатолий Львович, и от него я узнаю, что Татьяна Ивановна будет дома очень поздно, потому что у нее концерт в одном из подмосковных городов.
— Что же мне делать? — чуть не плачу я.
— Как только Татьяна Ивановна приедет, она вам обязательно перезвонит.
Актриса позвонила в первом часу ночи. Она устала, это было слышно по голосу. Я, чувствуя себя чуть ли не преступницей, объяснила ситуацию.
С текстом мы закончили работать часа в три ночи.
— Я вас не могу отпустить домой. Как вы будете добираться?
Я пыталась объяснить, что живу недалеко, что ничего страшного со мной не случится.
Татьяна Ивановна проявила настойчивость, объяснив, что одной в столь поздний час ходить по улицам страшно.
— Вы останетесь ночевать у нас! Позвоните домой и предупредите!
Спорить с народной артисткой в данном вопросе было абсолютно бессмысленно.
…Я вернулась в квартиру. Интервью, превратившееся в исповедь уникальной актрисы, продолжалось.
На следующее утро прихожу в редакцию, где тогда работала. Референт главного редактора мне говорит: «Тебе звонила Татьяна Шмыга. Просила перезвонить». На часах, замечу, было около одиннадцати. Звоню.
— Что случилось, Татьяна Ивановна?
— Лада, это ужас! Вчера вечером ко мне зашла приятельница, и я ей рассказала, о чем мы с вами разговаривали. Она сказала, что я… Ну, в общем, вы понимаете…
— Да ничего я не понимаю. Я еще даже не начала расшифровывать наш с вами разговор. Почему ваша приятельница сделала такой вывод?
— Она сказала, что в моем возрасте уже стыдно рассказывать о любви… И что я буду выглядеть смешно…
Через час я входила в квартиру Татьяны Ивановны. Молча выслушав все ее аргументы, задала единственный вопрос:
— А где Анатолий Львович?
— Ушел в магазин за сметаной, — ответила актриса.
— Ну раз мы одни, тогда я вам вот что скажу: не знаю, о каком возрасте вы говорили. Но как женщина женщине могу сказать только одно: я вчера видела ваши глаза и слышала ваш голос, когда вы рассказывали о том, о чем, как сказала ваша приятельница, говорить стыдно. А уж когда зашел разговор о «вашем любимом Кремере», по всей квартире раздавался звонкий колокольчик — это был ваш голос. И я не знаю больше ни одной женщины, включая себя, которая вот так рассказывала бы о своем муже, прожив с ним не год, не два, а целых тридцать… А что касается возраста… Не вы ли, Татьяна Ивановна, говорили о том, что ходите с ним по разным тротуарам?..
Интервью так и не вышло. Татьяна Ивановна не захотела. Я убеждала актрису, она соглашалась, но в последний момент отказывалась. Наверное, я могла бы надавить на нее, убедив в том, что интервью замечательное. Оно и правда было таким. Но я чувствовала, что актрису что-то смущает. И это «что-то» очень личное, куда посторонним вход воспрещен. Не помогали даже слова: «Давайте покажем Анатолию Львовичу. Пусть он нас рассудит!» И отступила. И не уговорила.
Жалею? И да и нет…
Да — потому что многие поклонники изумительной актрисы и уникальной женщины лишились счастья прочитать то, о чем мы разговаривали.
Нет — потому что отказ от публикации был отнюдь не капризом звезды. За ним стояло нечто большее. И я потом никогда бы себе не простила, что в какой-то мере пошла против воли актрисы. Хотя и с ее согласия…
…Это случилось несколько лет назад. В один из дней золотой осени для меня рухнул мир. Оказывается, предательство имеет свой запах, цвет, его даже можно потрогать, посмотреть в его глаза. Прожив сорок с лишним лет, я этого не знала. Сорок лет — бабий век, крутилось в голове. Правда, в сорок пять — баба ягодка опять, но до этого надо было еще как-то дожить. Выйдя из дома на улицу, побрела куда глаза глядят. Хотя прекрасно понимала, что от себя никуда не уйдешь. Яркое и не по-осеннему теплое солнышко не радовало. В душе была промозглая, серая и унылая осень. Казалось, что теперь так будет всегда. Ноги сами привели меня на Тверскую улицу. Остановилась около Театра имени Ермоловой, взгляд сфокусировался на афише. «Перекресток».
