Одно из видений посещает меня с завидной регулярностью. Похоже, у меня в голове сложился своего рода механизм, действующий до смешного просто: стоит мне начать забывать эти картины, хранящиеся в глубинах подсознания, как спускается невидимый курок и моему внутреннему взору предстает все тот же образ.
Я вижу путника. Причем этот человек — определенно не я. Он средних лет, довольно полный и, как мне кажется, только что приехал куда-то, проделав долгий путь на самолете или, например, на поезде. Теперь он стоит на вокзале или у выхода из аэропорта, что, впрочем, совершенно неважно.
Он очень торопится домой. Его багаж чуть задерживается, что приводит человека в некоторое раздражение; наконец формальности закончены, ему отдают чемоданы, он немедленно останавливает такси, кладет вещи в багажник, говорит шоферу адрес и, облегченно вздохнув, усаживается поудобнее на заднем сиденье. Все вокруг пронизано ощущением мира и покоя. Человек чуть лениво поворачивает голову, разглядывая из окна машины детей, играющих у обочины дороги.
Только теперь он начинает понимать, как он, оказывается, устал; его дыхание становится учащенным и сбивчивым. Чтобы отвлечься от этих неприятных ощущений, он достает газету и начинает читать ее, но — странное дело — буквы пляшут перед ним и сливаются в какие-то бесформенные пятна. Человек откладывает газету в сторону. Внезапно и даже коварно на него наваливается отчаяние. Он пытается бороться: ничего, просто дорога была тяжелая и долгая. Устал, успокаивает он себя и вновь смотрит в окно.
Оказывается, такси едет вовсе не туда, куда ему нужно!
Что же делать? Вроде бы все просто: подними руку и постучи в стекло, отделяющее пассажирский салон от шофера, но путник почему-то понимает, что сейчас не время отвлекать водителя от дороги. Вместо того чтобы сказать, куда ехать, он вновь выглядывает в окно.
Он живет именно в этом городе, но почему-то никогда не видел этих улиц. Архитектура здесь странная, да и прохожие одеты как-то необычно. Он пытается прочитать какую-то вывеску, но внезапно понимает, что она написана буквами неизвестного ему алфавита.
Он прижимает ладонь к груди — словно пытаясь утихомирить бешено бьющееся сердце. Все это просто сон, думает он, стараясь поудобнее устроиться на заднем сиденье такси. Все это мне снится: город, такси и все, мимо чего мы проезжаем. А машина тем временем едет дальше.
Я кричу на него. Все не так, вы неправы, ору я, но он меня не слышит; этот город — самый настоящий, надрываюсь я, он материальный, а машина, в которой вы едете, — это история. Я кричу ему эти слова, а изображение тем временем начинает на глазах рассыпаться на куски.
Вечер сменяется ночью, и я сижу один, передо мной горит свеча. То, что еще недавно казалось фантазией и выдумкой, становится вполне реальным. Да, в мою комнату проведено электричество, но света в ней давно нет. Время идет своим чередом, а я все жду у двери, прислушиваясь к раздающимся за нею шагам других жильцов. Они уходят на работу — в ночь. Через четырнадцать часов они вернутся обратно.
Вот так слепой ведет за собой слепого, а глухой изо всех сил пытается докричаться до глухого, желая предупредить его об опасности. В конце концов их голоса растворяются в пустоте.
Глава вторая
Я так полагаю, что даже у волшебного сундучка должна быть ручка, чтобы переносить его с места на место. Вот только если уж сундучок оказался открыт, вряд ли стоит тратить много времени на рассматривание хотя бы и самой удобной ручки. Меня гораздо больше занимает то, что находится внутри. Так вот, если я начну свой рассказ с Вилли Динсмора, это потому, что он во всей этой истории сыграл роль ручки; и я, который до поры до времени был не волшебником, а всего лишь его подмастерьем, довольно быстро забыл о нем.
Давайте-ка я расскажу о том, как жил в те времена. В моем распоряжении была койка в общежитии — одном из тех, которые как грибы вырастают там, где поблизости друг от друга находятся дешевая столовая и спортзал. Строятся подобные, с позволения сказать, жилища в соответствии с тезисом, что люди, особенно молодые и не обремененные семьей, должны испытывать величайшее наслаждение, находясь в обществе себе подобных. Меня изрядно замучили сменявшие друг друга соседи, и я вновь ощутил то совершенно особое чувство одиночества, которое возникает у человека, когда ему отказывают в праве на частную жизнь, не давая возможности хотя бы недолго побыть одному. Будь моя воля, я бы ни за что не жил в таких условиях, но на тот момент выбора у меня не было. В тот год я еще практически не получал писем, да и знакомых, общение с которыми не ограничивается приветственным кивком головы при встрече, у меня было раз-два и обчелся. Я как заведенный работал то здесь, то там, в основном на должностях, прямо скажем, не требующих особой квалификации; притом я с регулярностью, удивлявшей и меня самого, еженедельно откладывал на будущее немалую для меня сумму в десять долларов. Подогревала меня в этом упорстве мечта стать писателем, причем я был уверен, что она осуществится пусть не в самом ближайшем, но во вполне обозримом будущем. В общем, говоря писательским языком, я надрывал задницу, чтобы заработать себе на первый в жизни литературный аванс. В мои планы входило скопить пятьсот долларов и подыскать себе недорогую комнату: подсчитав не раз и не два все до последнего пенни, я пришел к выводу, что если мне удастся найти угол меньше чем за пять долларов в неделю, вышеупомянутой суммы мне хватит на полгода, а за это время я успею написать свой роман или по крайней мере начать его.
Собрав казавшуюся почти магической сумму наличными, я стал искать недорогое местечко, где можно было бы уединиться для творческой работы, но вскоре убедился, что все подобное жилье стоит гораздо дороже, чем я могу себе позволить. Тридцать, сорок долларов и больше в месяц — таких комнат было вокруг пруд пруди, но я прекрасно понимал, что при такой квартплате мои сбережения иссякнут слишком быстро. Я уже совсем было отчаялся, как вдруг Вилли Динсмор, поморочив мне голову в течение нескольких недель, все же согласился уступить свою съемную комнату.
Динсмор был драматург. Кроме этого, у него были в жизни еще две ипостаси: муж и отец; работать дома в таких условиях у него не получалось. и потому он решил обзавестись творческой мастерской и подыскал меблированную каморку в доме на Бруклин-Хейте[1]. Как-то раз он обмолвился, что собирается уехать на все лето и, естественно, на эти месяцы снимать комнату не будет. Я просто вымолил у него обещание предупредить меня о своем отъезде и похлопотать, чтобы освободившуюся комнату сдали именно мне. В то время наше знакомство было фактически шапочным, но я сделал все от меня зависевшее, чтобы не терять Динсмора из виду. С моей подачи мы стали, можно сказать, добрыми приятелями. Дело того стоило: нора Динсмора обходилась ему всего в четыре доллара в неделю. Ничего сопоставимого по цене с этой комнатой я за все время поисков не обнаружил.
