Социальные экспериментаторы видели в богатой людскими и природными ресурсами стране плацдарм для задуманной ими мировой революции. В Москве собрались коммунисты из разных стран, в номерах «Метрополя», где они разместились, звучала разноплеменная речь, «некоторые вообще не говорят по-русски, другие предпочитают между собой общаться на родном языке», писал Борман. Среди них было немало авантюристов и людей с темным прошлым; одного из них, румына Х. Г. Раковского, Аркадий Борман помнил по дореволюционным временам, когда тот некоторое время жил в Петербурге и был принят в либеральных кругах. После отъезда Раковского за границу прошел слух, что он был агентом австрийской секретной службы, «кажется, румыны тоже предъявляли ему подобное обвинение». «Никакой жалости в этом человеке не было, — писал Борман, — люди для него были просто пешками. В этом отношении он был очень типичен для большевистской верхушки». У деятелей вроде Раковского за коммунистическим «безумием» скрывался «холодный расчет, направленный на разрушение России, — революция необходима, чтобы разрушить или, во всяком случае, ослабить Россию». Но обычному человеку не понять «людей четвертого измерения»: Аркадий Борман не подозревал, что холодный расчет и цинизм людей вроде Раковского были ничем по сравнению с цинизмом Ленина, который получал деньги от императорской Германии и после прихода его партии к власти. «В июне 1918 года, — писал историк русской революции Ричард Пайпс, — из немецкого посольства в Москве в Берлин была послана телеграмма, согласно которой для удержания большевиков у власти им требовалась помощь в размере трех миллионов марок ежемесячно; эти деньги поступили и были использованы на подкуп латышей и других настроенных пробольшевистски или нейтрально сил».
Для прихода большевиков были необходимы особые условия, ведь победу революции предрешают не одиночки и не происки иностранных государств, а само состояние общества. Стоит еще раз вспомнить революцию во Франции, в которой, по замечанию французского историка начала XX века О. Кошена, «большую роль играл круг людей, сложившийся в философских обществах и академиях, в масонских ложах, клубах и секциях… он жил в своем собственном интеллектуальном и духовном мире… Здесь вырабатывался тип человека, которому были отвратительны все корни нации: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к обычаям своей провинции, своего сословия, гильдии…Среда его обитания — пустота, как для других — реальный мир; он как бы освобождается от пут жизни, ему все ясно и понятно… Как следствие — убеждение, что все следует заимствовать извне… Будучи отрезан от духовной связи с народом, он смотрит на него как на материал, а на его обработку — как на техническую проблему»[1]. Людей этого типа мы встречаем в среде российской интеллигенции уже во второй половине XIX века, со временем их количество и влияние только увеличивалось.
Разрушение старой России было подготовлено усилиями нескольких поколений образованных классов российского общества, и примечательно, что к концу ХХ века подобные люди снова явились на политической сцене. У них те же убеждения и те же речи: Россия презрительно называется «эта страна», вся история ее государственности объявлена рабской, слово «патриот» почти превратилось в бранное — то есть радикальные «демократы» и обличители советского прошлого по сути повторяют утверждения Ленина и его соратников. Хочется надеяться, что «социальный эксперимент» начала 90-х годов ХХ века, стоивший России многих утрат и бед, завершился и страна вернется на путь своего естественного исторического развития.
После переворота
«Люди четвертого измерения». Питерская заварушка. Казаки в Гатчине и бой под Пулковом. Разгон Учредительного собрания
Однажды герою романа «Преступление и наказание» Раскольникову приснилось время, когда люди решили изменить мир, и у каждого был свой план переустройства, во имя чего они истребляли друг друга, пока не опустела земля, — его сон стал сбываться в Петрограде с октября 1917 года, да так, что у многих скулы свело предсмертной зевотой. А до того жизнь в городе кипела, здесь действовали десятки партий и Центральный исполнительный комитет Петроградского совета рабочих и крестьянских депутатов, менялся состав Временного правительства — но в ночь с 25 на 26 октября «кучка авантюристов, засевшая в Смольном», совершила переворот и арестовала министров Временного правительства. «Преступная авантюра, затеянная большевиками, — писала 27 октября газета «Народное слово», — и увенчавшаяся, к позору Петербурга, успехом, уже на исходе… Они спешат уехать и держат курс на Гельсингфорс». Общественные деятели и политики предсказывали, сколько смогут продержаться узурпаторы: А. М. Горький считал, что не больше двух недель, другие полагали, что недели три, пессимисты утверждали, что дело может затянуться на два-три месяца. Некоторые почему-то вспоминали Парижскую коммуну, уверяя, что большевикам отпущен такой же срок — 72 дня.
Но были и другие, правда, немногие голоса. Министр Временного правительства А. И. Шингарев говорил, что большевистская власть продержится не десять дней, а десять лет, а ему самому осталось меньше трех месяцев жизни — в начале января 1918 года он будет убит в Мариинской больнице матросами. Один из свидетелей тех дней историк искусства и создатель Института истории искусств в Петербурге В. П. Зубов много лет спустя вспоминал: «Приближался конец октября. Все знали, что на 25-е число большевики назначили захват власти. Только Временное правительство, казалось, этого не подозревало. В Зимнем дворце раз в неделю собирался… высший совет по делам искусств, членом которого был и я. 18 октября… происходило заседание; мы были почти уверены, что оно будет последним… Я вышел на набережную вместе с Михаилом Ивановичем Ростовцевым; мы говорили о сроке, который пророчествовали большевистскому правительству, если бы ему удалось оказаться у власти… Михаил Иванович сказал: „Большевикам захват удастся, они останутся очень долго и наделают много вреда“». Профессор Петербургского университета М. И. Ростовцев был историком; очевидно, у историков интуиция развита лучше, чем у политиков.
Зато политики — люди действия: сразу после переворота лидеры социалистических партий создали Всероссийский Комитет Спасения Родины и Революции для борьбы с узурпаторами. При этом о союзе и совместных действиях с умеренными и «правыми» партиями не могло быть и речи, потому что задачей Комитета являлась не только «ликвидация большевистской авантюры», но и «решительное подавление всех контрреволюционных попыток». Для всех политических партий, получивших после Февральской революции доступ к власти, угроза контрреволюции была несравненно страшнее большевистского переворота, поэтому его последствия надлежало ликвидировать «методами, гарантирующими интересы демократии». 12 ноября один из лидеров меньшевиков И. Г. Церетели говорил, что «вся буржуазная кадетская партия объединена лозунгом кровавой расправы с большевиками. Для меня несомненно, что ликвидация большевистского восстания это — расстрел пролетариата… Вред, который они (большевики. — Е. И.) сейчас приносят, не так велик, как в будущем, когда придет расправа с ними… надо подготовить им отступление, когда в их среде начнется разложение». В Смольном радовались таким речам, ведь переворотчики не были уверены, что сумеют удержать власть. Известный большевик Л. Б. Красин говорил в те дни о соратниках: «Они побезобразят еще, наделают глупостей, а там опять все удерут за границу».
