Так Борис Петрович с посольским дьяком Чемодановым осенью 1686 года и оказался в славном городе Львове, по-польски именующемся Львувом, по-немецки — Лембергом, а по-казацки Львывом.
Город стоял на перекрестке торговых путей с Черного моря на Балтику, с Восточной Европы в Западную, из владений турецкого султана в земли императора Священной Римской империи германской нации и делена запад во владения христианнейшего короля Франции, Венецианской республики и Римского Палы.
И уже оттого население Львова было самое смешанное: рядом с важными дородными панами в расшитых жупанах вскидывали свои чубы запорожские казаки в широченных шароварах, юркие армянские купцы торговали рядом со смирными евреями, а бежавшие от преследований «короля-солнца» Людовика XIV[3]французские гугеноты зазывали в свои модные лавки, где можно было купить товары последней парижской моды.
К этим-то модным лавкам и льнули прекрасные паненки, и самая прелестная из них, по мнению молодого Шереметева, любимая фрейлина королевы Марии Казимиры Кристиночка. Для нее у Бориса Петровича ни в чем не было отказа — амур! Впрочем, Он знал, что Королева обожала свою фрейлину за ее чисто французский задор, веселый нрав и безупречный политес. И, главное, Кристиночка была парижанкой по крови, волей судьбы занесенной семьей гугенотов в Польшу. Ведь и сама королева Марыся по происхождению была дочерью французского дворянина и приехала когда-то в Польшу из Парижа в свите Марии Гонзаго, будущей жены короля Владислава. В Варшаве молоденькая француженка быстро расправила крылышки: сперва поймала в свои сети богатейшего магната Польши гетмана Замойского и стала гетманшей Марией Казимирой Замойской, а после кончины старого мужа обратила внимание на давно воздыхавшего по ней мелкопоместного шляхтича, но удачливого воина Яна Собесского. После женитьбы Мария Казимира на всю жизнь для знаменитого полководца стала милой Марысенькой. И честолюбие пани Марыси на сей раз было удовлетворено сполна — ее Ян Собесский стал королем Речи Посполитой, а она королевой.
«И не стал бы мой дурень королем, не сумей я перессорить на сейме всех знатных польских магнатов: Потоцких и Любомирских, Сапег и Радзивиллов! Да опять же турки захватили всю Подолию, угрожали Кракову и Варшаве, вот и пришлось сейму кликнуть королем знаменитого воина! — улыбнулась про себя пани Марыся. — Ведь король-то мой только на поле брани король, а в делах высокой политики он всегда моему совету послушен. Вот и сейчас от меня зависит — впустить ли этого необычного московита в боярской шапке и французском парике в кабинет Яна или не впустить!»
Королева не без удовольствия оглядела рослого, представительного Шереметева, ловко согнувшегося перед ней в изысканном версальском поклоне. По-женски позавидовала своей любимице Кристиночке: «А москаль-то и впрямь хорош! Впрочем, какой он москаль! Прежние послы-московиты уставят тупо брады и бьются за каждую буковку в многочисленных титулах своего государя. А сей московит даже по одежде — в золоченом версальском кафтане, длинном парике с буклями а-ля Картроз — словно не из Москвы к нам заявился, а прискакал прямо из Версаля. И по-польски так и сыплет, да и за картами умеет ловко перехватить ручку и поцеловать так, что жар в щеки бросается!»
Королева прикрыла глаза, усмехнулась — за одну осень московский посол проиграл ей в карты тысячи злотых! И проигрыши те были не случайными, а со значением! Но, как всякая игра, она рано или поздно имеет конец.
Мария Казимира важно протянула Борису Петровичу руку для поцелуя. Затем указала на потайную дверцу в кабинет короля и доверительно шепнула:
— Идите, mon cher, король вас ждет!
Ян Собесский, впрочем, поджидал русского посла с большим раздражением. Уже третий месяц после вручения верительных грамот этот московит маячит при дворе и в делах своих куда преуспел — втерся в доверие к Марысочке, одарил всех фрейлин и гетманов соболями, и даже гайдуков и тех не забыл. А Марысочке подарил роскошные горностаевые меха и объяснил, что горностай, мол, символ высшей власти. И Марысочка, невинная душа, горностай от посла приняла, не ведая, что москаль он и есть москаль — без должного расчета ничего не сделает! А расчет у московита простой: вырвать ратификацию короля под договором о вечном мире и заставить Польшу навсегда примириться с потерей Киева. И как это Марысочка не поймет — не расположение Собесских нужно русскому послу, а Киев, Киев, золотой Киев! Правда, у Марыси и коронных гетманов есть и политичный и военный резон: татарские орды стоят у Перекопа, турками взят Каменец-Подольск, а от Подолии до Львова рукой подать!
И, как всегда, большие магнаты в трудный час разбежались по своим замкам, и с королем осталась только мелкая шляхта, под которой не лихие скакуны, а древние одры, так что с легкоконными татарами этому воинству не справиться.
Собесский вздохнул, вспомнил последний разговор с Марысей.
— Киев уже тридцать лет как не наш, да и видел ли ты, Ян, Киев? — спросила этой ночью женушка.
— Видел только однажды, в детстве! — признался Ян, вспомнив, словно сквозь туман, позолоченные главы киевских храмов.
— Да ведь детство-то давно прошло, а татарская орда вот-вот и под стены Львова прискачет и нашу фамильную местность Янов разорят! — нашептывала Марыся ночью.
И о том же твердил пан канцлер утром. И доводы эти Ян Собесский разумом понимал, но сердцем — нет, сердцем не хотел расставаться с Киевом.
— Даже Болеслав Храбрый хотя и взял Киев с помощью князя-изменника, Святополка Окаянного, но возвернул его законному владельцу Ярославу Мудрому! — блеснула за утренним кофе Марысенька знанием истории.
— Сколь учена моя женушка! — восхищенно взглянул Ян на свою Марысеньку. — И откуда у нее эти исторические познания? — Знал бы он, что Борис Петрович много ночей твердил о том Кристиночке, а та передавала сии исторические аллегории своей госпоже.
Болеслав Храбрый был, конечно, любимым героем в польской истории для храбреца Собесского, но куда более важным оказалось для него утреннее сообщение гонцов с границы — орды крымцев идут на Галичину, а турки тем временем снова грозят Вене. И только выступление Москвы остановит крымского хана!
— Ну что ж, коль даже Болеслав Храбрый уступил Киев Ярославу Мудрому, уступлю и я сей златоглавый град московитам» плачу горько, но уступаю! — тяжело поднялся Собесский из-за лакированного кофейного столика, доставленного Марысе прямо из Парижа. И сказал канцлеру зло: — Зови своего Шереметева — дам решающую аудиенцию.
Когда Борис Петрович вплыл в королевский кабинет, Ян Собесский стоял у окна и грустно взирал на оголенный пустой сад.
Вынырнувший из тени канцлер почтительно доложил:
— К вам русский посол, ваше величество!
Седовласый витязь величественно повернулся к Шереметеву. Держался по виду грозно, но на седой ус скатывалась предательская слеза. Король Ян смахнул слезу не скрывая. И грамоту о вечном мире между Польшей и Москвой подписал твердой рукой. Канцлер тут же приложил к ней гербовую печать Речи Посполитой. Борис Петрович склонил голову в благодарственном поклоне и почтительно сообщил Собесскому:
