— Пустой человек вырос! — сказала она, словно припечатала. — Воспитания надлежащего не получил, что ж поделаешь… А ты, Ирина, не печалься, — утешила она невестку, — я, пока жива, чем смогу — помогу.
И правда — помогала. Приходила почти каждый день, готовила обеды, занималась с Наташей французским языком и учила ее вышивать гладью. Маму, вечно замотанную на работе, это вполне устраивало. Возвращаясь домой, она всегда была уверена, что ее будет ждать прибранная квартира, разогретый ужин и Наташа, сидящая за учебниками.
С Максимом все было не так просто. Учился он неровно: то сплошь пятерки в дневнике, то — двойки, прогулы, вызовы в школу. Учителя только головой качали: «Способный мальчик, но трудный, очень трудный!»
Время шло. К выбору вуза Наташа отнеслась так же, как и ко всему, что делала в жизни, — ответственно и серьезно. Как ни велик был конкурс в Плехановский в середине восьмидесятых, как ни придирались экзаменаторы к «неблатной» абитуриентке, но честно заработанная серебряная медаль и хорошие знания сделали свое дело — Наташа благополучно поступила. Мама даже всплакнула на радостях. Наташа гладила ее по плечу и рассудительно говорила:
— Ничего, мамочка. Я скоро хорошо зарабатывать буду. А там и Максимка подрастет…
Мама с сомнением покачала головой:
— На него надежда малая — ветер в голове у парня. Это ты у меня, доченька, умница!
Максим после школы поступил в Историко-архивный институт, чем сильно удивил родных и друзей. Мама ворчала:
— Всю жизнь хочешь рубли до зарплаты одалживать? На сестру бы посмотрел!
Школьные приятели пальцем у виска крутили: ну что это за профессия — историк? Крыса архивная, книжный червь. Вот в кооперативе работать — это да, круто! Через год тачку купить можно.
На все советы доброжелателей Максим только улыбался и беззлобно отшучивался. Учиться ему нравилось. Он готов был сутками сидеть в архивах, писать рефераты, готовиться к семинарам… Мог часами говорить о каких-нибудь новгородских берестяных грамотах или шумерских глиняных табличках. Даже мама смирилась — ну не всем же деньги зарабатывать? Не в них счастье, в конце концов. Может, профессором станет.
Зато бабушка искренне радовалась.
— Не зря все, не зря… Все-таки сказывается наследственность! — говорила она непонятно и все утирала ветхим кружевным платочком слезящиеся старческие глаза. — Сын не удался, хотя бы на внука порадуюсь! Весь в дедушку пошел. Александр Васильевич был бы так счастлив… Знаешь, Ирина, он ведь искал русскую Трою! И нашел бы непременно, только война помешала, а потом революция…
Спокойная, размеренная жизнь длилась недолго. После первого курса Максима забрали в армию. Был у нас такой несчастливый период, когда разваливающаяся советская империя остро нуждалась в свежем пушечном мясе — настолько остро, что и студентов не щадили.
На проводах бабушка все молчала, а потом, когда Максим уже стоял у порога, вдруг шагнула к нему, поцеловала в лоб и широко перекрестила.
— Прощай, милый. Береги себя. Спаси тебя Христос! — и вдруг заплакала, вздрагивая плечами.
Максим засмущался:
— Ну ты что, бабуля! Я же не на фронт иду.
Конкордия Илларионовна ничего не ответила. Только потом долго стояла у окна и смотрела пристально и жадно, пока Максим не скрылся из вида.
Служить он попал в Закавказский военный округ. Сначала писал бодрые, веселые письма, а потом вдруг замолчал. Наташа с мамой не знали, что и думать. А бабушка совсем сдала, хотя и продолжала приходить каждый день и упорно хваталась за привычные домашние дела — постирать, погладить, прибрать квартиру… Она почти перестала разговаривать и все смотрела в окно, как будто ждала — не покажется ли знакомая фигура за поворотом.
Но дождаться внука ей так и не пришлось. В один из ярких весенних дней, когда старые тополя во дворе покрываются клейкими зелеными листочками, Конкордия Илларионовна почему-то не пришла. Телефон не отвечал. Наташа встревожилась и на следующий день сама поехала навестить бабушку, она жила в огромной коммунальной квартире у Покровских Ворот, — но застала ее уже мертвой. Она лежала на кровати, одетая в допотопное черное шелковое платье с приколотой брошкой-камеей у горла, как будто в гости собиралась, и руки — морщинистые, узловатые, в старческих пигментных пятнах — были сложены на груди. Лицо ее разгладилось и даже помолодело, и только теперь стало заметно, что в молодости Конкордия Илларионовна была, пожалуй, редкой красавицей…
Потом, разбирая бабушкины вещи, Наташа нашла потертую тетрадь в кожаном переплете, исписанную убористым, почти нечитаемым почерком, и фотографию в серебряной рамке. С пожелтевшего картона улыбалась юная Конкордия Илларионовна, а рядом с ней, опираясь на бутафорскую мраморную колонну, стоял высокий широкоплечий молодой человек в военной форме — старой, еще с погонами царской армии. Наташа с трудом разглядела выцветший от времени бледно-лиловый штамп на обратной стороне «Карл Иогансон и сыновья» и дату, небрежно нацарапанную карандашом, — 29 августа 1914 года.
Да, выходит, не так проста была бабушка… О своей жизни она не рассказывала почти ничего, но французский язык на рабфаке точно не преподавали. Но больше всего Наташу поразило другое — молодой человек с фотографии был так похож на Максима! Те же глаза, разлет бровей, упрямая линия подбородка с ямочкой посередине. Недаром Конкордия Илларионовна так любила внука.
На похороны Максима не отпустили — то ли телеграмма затерялась где-то, то ли командование не сочло нужным. Когда брат вернулся домой, Наташа не сразу узнала его — серый какой-то, будто пылью подернутый. Он вернулся в институт, но учился уже без прежнего энтузиазма. Потом перевелся на вечернее отделение, а днем подрабатывал — разгружал вагоны на товарной станции, благо силой Бог не обидел. На все расспросы Максим угрюмо отмалчивался и подолгу смотрел в одну точку, думая о чем-то своем. Наташа даже пугалась в такие минуты — вроде свой, родной, привычный, но и чужой в то же время.
Много позже он рассказал ей про бунт в тюрьме, про то, как их, пацанов, отправили на усмирение, как стояли они в оцеплении, а там, внутри, был настоящий ад. Кто-то из офицеров скомандовал «Огонь!», все начали стрелять, и он сам, ошалевший от ужаса восемнадцатилетний мальчишка, не помня себя, палил в толпу из автомата…
Его тогда как прорвало — говорил и говорил. Наташа просто сидела рядом, слушала, кивала, а потом налила брату стакан водки и отправила спать. Непьющий Максим стакан послушно оприходовал и проспал часов двадцать, но на следующий день встал почти таким же, как прежде, до армии. Будто треснула каменная маска и стало видно, что человек под ней — живой.
Брат с сестрой сильно сблизились после той ночи. Потом еще было много всякого… Сначала мама пришла домой и, краснея как девочка, объявила, что ее сослуживец, пожилой одинокий вдовец, сделал ей предложение. Даже чудно было, что мама (мама, в ее-то возрасте!) может выйти замуж.
Однако так и произошло. Не было, конечно, шумной свадьбы, белой фаты и криков «Горько!», «молодые» просто зарегистрировались в районном ЗАГСе и уехали на месяц в Крым. А еще через полгода и вовсе переехали в славный город Санкт-Петербург, который тогда еще именовался Ленинградом.
