— Вот тебя, Болото, положим, обязательно из хроники изымут, — предрекал молодой рабочий Ваня Листов.
Ваня был человек легкий, веселый, всегда готовый прийти на помощь и вместе с тем цену себе знающий. В бригаде числился на хорошем счету, камней за пазухой не держал и обладал ровно одним недостатком — не мог употреблять водку и спирт. Не из принципа, а по состоянию здоровья. Что-то в Ванином организме имелось такое, что напрочь отвергало целебную жидкость. Во всем прочем — душа-парень.
Потому и Болото, человек, в противоположность Ивану, чрезвычайно тяжелый и сумрачный, на выходку Листова никак не отреагировал, только хмыкнул с сомнением. Очень может статься, что и вырежут.
И столовку небось только краешком покажут. А в балковый поселок вообще даже не совались с камерой. Условия жизни тяжелые, что и говорить. Вот когда будут достижения, когда вырастут новые дома, построят больницу, дом культуры — вот тогда и будет что показать стране.
И точно, ни столовки, ни поселка не показали — только работы на нефтяной вышке и улыбающиеся физиономии. Болото, между прочим, из хроники не исчез. Ваня Листов уже успел позабыть свое легкомысленное предсказание, но Василий Болото — не из тех, кто забывает. Глядел на себя из темного зальчика культбудки, вздыхал и даже вроде как улыбался. Страна должна знать своих героев. Даже если эти герои плохо выбриты и мало похожи на красивого ковбоя из того фильма, у которого были оборваны последние пять минут — так и не узнали, чем кончилось, это еще в прошлом месяце привозили крутить.
К празднованию Великого Октября и кинохронику, и новые плакаты наглядной агитации, и ящик свежей литературы, в том числе художественной, привез парторг — Макар Степанович Дорошин.
Первый секретарь партийной организации Каменногорского нефтегазового управления был человеком на первый взгляд хлипковатым и не производил внушительного впечатления: невысокий, щуплый, с жидкими волосами неопределенного цвета и быстрой, как будто немного виноватой улыбкой. Однако эта незаметная внешность была ох как обманчива: на протяжении многих лет Макар Степанович успешно стоял между московским партийным начальством и неуживчивыми, сложными личностями, которым доверено было новое месторождение. В первую очередь это касалось начальника Каменногорского управления — Григория Александровича Бурова. Вот уж где требовался, так сказать, буфер, так это в отношениях между Буровым и высшим руководством.
Буров, конечно, не просто так занимал свой высокий пост. Дело знал, на работе горел, происхождение имел подходящее — пролетарское. Прошел весь трудовой путь: от рабочего до руководителя управления. И с высшим руководством разговаривать не боялся, при случае мог и высказаться прямо и нелицеприятно. Мнение свое всегда отстаивал бескомпромиссно. Вот тут-то и требовался талант дипломата Дорошина… и желательно так, чтобы Буров знал далеко не все детали.
Потому как имеются на белом свете герои, которые всегда на виду, вроде Бурова, — и есть у этих героев незримые помощники, всегда готовые вовремя сказать нужное слово, подписать нужную бумагу, остановить говорунов… В общем, дел довольно, и все сплошь мелкие, незаметные глазу. Что ж, без Дорошина как-то еще справился бы Буров… Впрочем, сам Дорошин над этим практически не задумывался. У каждого, как говорится, собственный фронт работ.
ИЗ ДНЕВНИКА ДЕНИСА РОГОВА
Обнинск, аэропорт. Жду самолета. Обещали «Ан» к середине дня, но, кажется, ночевать придется здесь. Хорошо рюкзак мягкий, положить под голову. Всякая ерунда от скуки в голову лезет. Сижу в аэропорту, гляжу на пустую взлетную полосу за окном. Стекло такое толстое, что кажется, будто снаружи совсем тоскливо, хотя, если выйти из дверей, — вовсе не так: бодро подмораживает и где-то ужасно далеко — солнце.
Солнце здесь не как в Москве, оно и суровее и действительно дальше. Его не пригласишь на чай из самовара, как Маяковский. И человек здесь как будто меньше, а земля — плоская, с кляксами болот в кучерявой бороде лесов.
Вспоминаю сейчас Степку Самарина, старого приятеля. Вместе учились в Литературном институте. Самарин смешной, на Филиппка похож. Мы его так сначала и называли — «Филиппок», а потом надоело. У него всегда шея из воротников торчала как у жирафа. «Это, — говорит, — потому что я для ношения галстуков неприспособленный. Уж прямо и не знаю, как потом в президиумах заседать буду».
Я думал, он шутит, а он взял и ушел из института. Прямо посреди учебного года.
(Прошлась уборщица. Поглядела на меня с жалостью. Молчит пока. Ночью аэропорт закрывается — интересно, есть ли здесь гостиница или надо просить, чтобы мне дали в зале переночевать?)
Мы с Самариным виделись в последний раз у входа в институт. Он стоял и, вытягивая шею, глядел на тяжелую дверь. Тут как раз девушки вышли, две или три, они всегда стайками ходят, как птички. В этом году мода красивая, от девчонок просто глаз не отвести. Я чисто из эстетических соображений на них любуюсь, как на цветы, и они это, конечно, подозревают, потому и хихикают. Самарин — другое дело, он влюбчивый, как какой-нибудь «лишний человек» у Тургенева. И краснеет смешно.
Стоит, стало быть, Степан Самарин, глядит на девушек и краснеет, краснеет.
— Чего, — говорю, — Степушка, ты такой розовый?
— А, — говорит он. — Денис. А я, представляешь, из института ушел.
— И я ушел, — говорю, — потому что занятия на сегодня закончились. Хочу до завтра успеть одну книжку дочитать…
— Нет, — говорит он, — я совсем ушел. Навечно. Вот гляжу на эту дверь…
(Он на дверь глядел! В жизни бы не поверил, что Самарин тех девчонок пропустил!)
— Гляжу на дверь, — с силой и выражением продолжал Самарин, — и вспоминаю, с каким чувством ее впервые открывал. Каждую секундочку помню. Как потянул на себя, как радовался, что она, такая тяжелая, мне поддается… Вот бы, думаю, и учеба мне с такой же легкостью давалась.
— Да ты что, Степан! — говорю. — Что у тебя с головой? Мать с таким трудом тебя в этот институт запихала…
Мама у Степушки, правда, замечательная. Красивая и молодая — прямо не как мать, а как сестра. Она в министерстве работает, но дома держится очень просто и Степкиных друзей любит. Готовить, правда, не умеет, торт и печенье к чаю у нее всегда покупные. Но это как раз закономерно. Бабушка моя всегда говорит: «У женщины или руки красивые, или обеды отменные». Отец ей возражал: «Вы, мамаша, совершенно от жизни отставшая. Современные условия освобождают женщину-труженицу от домашнего рабства». А бабка свое гнула: «Нет, мол, что в вашей хваленой кулинарии покупается — всё не то, есть невозможно. Надо обязательно готовить домашнее…» В принципе, я с бабкой согласен. Но Алина Станиславовна — совершенно особенная женщина. Ее просто невозможно представить на кухне, в фартуке, чтобы она капусту шинковала или в духовку какой-нибудь пирог сажала. Прямо признаюсь: не была бы она Степкина мать, я бы, наверное, влюбился и страдал. Как типичный тургеневский барышень.
