Кукла перенесла операцию легко. Даже не пикнула. И очень похорошела. Каждый похорошеет, если ему в лоб вставить малиновую затычку, да еще с бисером.
Дети тихо посидели на корточках около кроватки, подождали, пока кукла уснет, и бесшумно один за другим выскользнули из-за двери на улицу. Игорь за ними. Солнце, широкий тротуар, зеленые лапы платанов медленно ходят над головой, вдали на скамейке – представление!
Парижская уличная скамья раскрывается на два крыла: доска направо, доска налево. Посредине перекладина, чтобы люди, сидящие спиной друг к другу, могли облокачиваться и читать свои газеты, как в домашнем кресле.
Но уличная детвора завоевала скамью против старого серого дома совсем не для того, чтобы на ней рассаживаться, рассматривать свои стоптанные каблуки и читать про английского чудака, который на пари восемнадцать сигар, не вставая с места, выкурил. У детей совсем другие занятия.
Иногда скамья превращается в трапецию. На перекладину взбирается сын сапожника, мальчик с обвязанными во все времена года ушами. Он садится на ребро доски верхом, скрещивает под ней ноги, переворачивается головой вниз и висит так, как теленок в мясной лавке на крюке. Рядом с ним обыкновенно подвешивается кукольная мама, дочка консьержки: висит и как ни в чем не бывало сосет свой леденец на палочке. Прицепится еще кто-нибудь, девочка или мальчик, и так во всю длину перекладины… Воображают ли они себя обезьянами, которые, зацепившись хвостами за лианы, покачиваясь, отдыхают после обеда? Или им кажется, что они табачные листья, подвешенные для просушки под крышу мексиканской веранды? Они ведь все бывали уже в кинематографе и немало уже попутешествовали, сидя перед экраном, по Божьему свету… Дети висят-покачиваются, воробьи удивленно смотрят с платанов. Какой-нибудь старичок с газетой покрутится вокруг скамьи, покачает головой. Ведь это же вредно висеть так головой книзу, наливаясь, как помидор, багровым румянцем… Но старичок судит по себе: он бы и полминутки не выдержал. А малышам хоть бы что, – по три минуты висят, и по пяти, пока кто-нибудь из детей не дернет за воротник, чтобы уступили очередь. Надо же и другим повисеть.
Игорю игра эта не очень нравилась. Как-то под вечер, когда его послали в лавочку за простоквашей, на скамье никого не было. Повисел он так по-мартышечьи под перекладиной – ничего хорошего. Ноги болтаются (конечно, у него ноги не такие куцые, как у малышей). Электрический фонарь над платаном раздвоился, в глазах искры танцуют. Над головой с верхнего балкона затявкала собака. И совершенно ясно было Игорю, что собака над ним насмехалась: «Такой большой, тяв, и такой глупый!..»
Но сегодня игра была забавная. Скамья превратилась в пароход. Капитан и матросы стояли на досках справа и слева. У взрослых полагается, чтобы капитаном был мужчина, но на этой скамье ни один мальчик не сумел взять в руки капитанскую власть… Два мальчика изображали пароходную трубу: один, с завязанными ушами, поднял кверху палку с напяленной на нее шапкой; другой, сын трактирщика, гудел. Мальчишка из аптеки, которого послали с поручениями, по дороге вскочил на скамейку и застучал ногами: он подражал машине. И в карманах его куртки так весело зазвякали пузырьки с лекарствами… Две девочки-капитанши командовали. Одна кричала: «Полный ход!» Другая: «Стоп!» Третья на полном ходу соскочила с парохода, побежала к матери в парадную дверь, получила банан и, на полном ходу снова взобравшись на палубу, тоже стала что-то такое командовать. Что она командовала – нельзя было разобрать, потому что, когда рот набит бананной кашей, вы сами понимаете, произношение становится неясным.
Игорь с независимым видом прошел мимо парохода три раза, четыре, пять. Но к нему и головы никто не повернул. Обидно. А лезть самому на чужой пароход, когда тебя не приглашают, неудобно… Он сунул руки в карманы штанишек и, гордо посвистывая, перенес ногу через решетку окна и спрыгнул в столовую.
В руках французская книжка. Ветер перевернул страницу, точно рассердился, что русский мальчик так долго сидит над тремя строчками, никак не может перевести. Игорь хочет сделать маме сюрприз – она вернется из города усталая, расстроенная, а у него готов перевод. Целый рассказ в шестнадцать строк. Но как трудно! В красном словарике одно слово «s'enfoncer» имеет три значения: погружаться, углубляться, проваливаться. И ни одно не подходит… А прилагательное «vaste» прямо в ужас приводит: обширный, пространный, огромный, громадный… Слон, например. Громадный он или обширный?
Игорь закусывает для удобства язык и медленно, буква за буквой, выводит:
«Госпитальная зала.
Зала высока и пространна. Она длинная и продолжается в другую, где она проваливается без конца. Делается ночь…»
В такой зале больные, верно, никогда не выздоравливают. Игорь задумчиво грызет ногти и роняет книгу на паркет.
За окном раздается легкий шорох, будто кто трет тротуар мокрой тряпкой. Игорь осторожно высовывает в щелку нос. Пароходная компания уже разбежалась. Но под самым окном по асфальту ползает сын трактирщика. Ползает не потому, что он грудной младенец, совсем нет, ему шесть лет, и он бегает так быстро, что может даже трамвай перегнать. Он рисует. В руке у него кусок мела, в зубах угольный карандаш. Можно бы еще взять две-три палочки цветной пастели, но второй рукой мальчик упирается об асфальт, а рот у него всего один.
Мальчик нарисовал спальню, кабинет, ванную комнату, салон, кухню, переднюю. И чтобы никто не ошибся, над каждой комнатой надпись. Это вполне заменяет выставочный каталог.
Посреди кухни художник нарисовал рояль, похожий на задумчивого жирафа. Кровать, на которой из-под одеяла высовывали головы пять человек, поместил в ванной комнате: чтобы удобно было прямо из ванны забираться в постель. В спальне стояла клетка с попугаем, а может быть, и со страусом, а может быть, и с жеребенком. В салоне сидела прикованная к стене собака, перед ней на полу стояла швейная машина. Словом, мальчик перестроил по-своему всю человеческую и собачью жизнь. Жить так, как все, скучно… Почему не поиграть в кухне на рояле, пока на плите варится противный суп?
Девочки – кукольная мама и кукольная нянька, – заложив за спину руки, серьезно расхаживали вдоль картин. Рядом с салоном оказалось местечко. Они присели на корточки, взяли у художника мел и пририсовали комнату для куклы. Одно окно сделали на полу, другое на потолке. В углу нарисовали большую плевательницу, на которой, чтобы не было сомнений, написали: «ванна».
Прохожие осторожно обходили картины, чтобы не наступить на кровать с пятью головами и на страуса в клетке. А мальчик перестал, наконец, ползать, встал, недовольно посмотрел по сторонам и спросил:
– Где мой сандвич?
Ведь сандвич, толстый сандвич с сыром и маслом, лежал все время рядом на тротуаре. Не ветер же унес его… И не воробьи. И не девочки… Девочки – соседки и никогда на такой шаг не решатся. Раздавил кто-нибудь из прохожих? Но тогда на тротуаре бы осталась плоская лепешка, вроде раздавленной жабы… Странно.
