А Юлием никто не интересовался. Его целеустремленностью. Силой воли. Чем он руководствовался, делая выбор.
Меня мама заставляла об этом размышлять.
Она бы спросила меня, как все прошло; ей нравились мои рассказы о школе, это именно она уговорила отца разрешить мне пойти туда. Он согласился только потому, что мамин бизнес — она консервировала и продавала фрукты, и какая-то певица в одном из своих интервью заявила, что поддерживает фигуру, питаясь исключительно этими консервами и рисовыми крекерами, — пошел в гору, а нам были нужны эти деньги.
В «Вудлейк дейли», ежедневном издании, в котором работал отец, постоянно сокращали штат, урезали зарплаты, да и выживало оно только потому, что его престарелая владелица была уверена, что день любого человека должен начинаться с газеты, даже если придется раздавать ее бесплатно.
В школу я пошла в прошлом году, и поначалу меня эта мысль просто будоражила. Я очень любила родителей, но мне хотелось завести друзей. Встречаться с парнями. Я видела, что в нашем городке есть симпатичные ребята, и мне хотелось с ними общаться. Я мечтала, что они будут со мной заговаривать. Я хотела быть такой же, как все остальные подростки.
Мне не нравилось, как мы с родителями жили; я была недовольна тем, что мы почти не выходили из лесу. Мне не хотелось походить на семейство Тантосов, которые тоже жили в лесу: они вообще почти никогда не выбирались в город, а когда все же выбирались, то чувствовали себя так нелепо, будто Вудлейк, на центральной улице которого стояло всего несколько домов, был ужасающе огромным.
Мне не хотелось становиться такой же, как их дочь Джейн, которую я видела всего несколько раз, — она часами могла болтать о лесе, но не хотела ни смотреть телевизор, ни обсуждать книги и всегда говорила: «Понятия не имею, кто это такой», когда я спрашивала ее о ком-то, кого видела в городе.
Однако в школе оказалось не… не тяжело, конечно, но и не особо легко. Ребята, которые привлекали меня, когда я встречала их в городе, при более близком знакомстве показались уже отнюдь не такими симпатичными. То есть выглядели они неплохо, но ни о чем серьезном с ними поговорить было нельзя. Они только ржали над какими-то тупыми шутками и обсуждали, какие фильмы, люди и телепередачи самые отстойные.
Я понимала, что это нормально, понимала. Но ожидала, что парней будет интересовать не только моя грудь. Я хотела чего-то большего, а они недовольно морщились при виде того, что ее у меня нет, и говорили что-нибудь вроде: «Так тебя мамочка учила, а? Отстойно, наверное».
С девчонками было еще сложнее. Они на меня просто внимания не обращали. Они знали друг друга с пяти лет. Я в этом возрасте учила алфавит с мамой на кухне, а девчонки вместе ходили в детский сад. Потом друг к другу на дни рождения, ночевали друг у друга, обсуждали свои любовные проблемы, вместе делали покупки в торговом центре, до которого было два часа езды.
Они знали, кто я такая, но я не являлась частью их жизни, а поскольку до выпускного оставалось не так уж и много — они буквально чувствовали его приближение, — они даже не пытались хоть как-то подружиться со мной. У всех была своя компания. Поэтому я общалась всего с одной девочкой, и то наверняка лишь потому, что с ней тоже никто не хотел дружить.
В средней школе Кирсту любили все, но потом это как-то подзабылось. Она же крепко держалась за свои воспоминания и щедро делилась ими со мной. Рассказывала мне о днях рождения, на которые ее зазывали девчонки, даже не оглядывающиеся на нее сейчас. О том, как каждую неделю меняла ухажеров, хотя сейчас они лишь усмехались, завидев ее.
Кирста была настоящей звездой школы, но потом у нее умерла мама, а три месяца спустя отец женился на своей секретарше. Даже я об этом слышала, а в Вудлейке быть не такой, как все, чем-то выделяться — опасно.
Так что, когда пришла я, Кирста уже стала белой вороной, с которой никто не водился. Потому-то она так охотно начала со мной общаться. Но виделись мы с ней только в школе. Настоящими подругами мы так и не стали, но, кроме нее, у меня все равно никого не было, хотя и с ней говорить нам в общем-то было особо не о чем.
В тот день, когда я пришла в школу из дома Рене, этой «дружбе» тоже настал конец.
Едва завидев меня на большой перемене, она отвернулась, всем видом показывая, что больше со мной не общается.
Мне стало ясно почему. Если раньше я была Эйвери Худ, тихоней, жившей в лесу, то теперь я — Эйвери Худ, чьих родителей убили, а ее саму нашли рядом с их мертвыми телами. Кирста потеряла мать, но совсем при других обстоятельствах.
Я была девочкой, которую нашли рядом с трупами родителей. Девочкой, которая не помнила, что произошло. Которая должна что-то знать, но не знает.
Я была девочкой, которую нашли всю в крови, хотя на мне самой не было ни царапины.
Так что обедать мне пришлось одной, и я неохотно принялась клевать куриные наггетсы. Раньше мама давала мне обеды с собой, и так непривычно было остаться без ее бутербродов, хлеб для которых она пекла сама. Хотя раньше я его, честно говоря, ненавидела — он был таким тяжелым и совсем не похожим на обычный хлеб, — но теперь мне его не хватало. Я скучала по всему, связанному с мамой и папой.
— Она никогда даже особо не говорила о родителях, — услышала я рассказ Кирсты и обернулась к столику, за которым мы раньше сидели.
Я увидела, что вокруг нее собрались девчонки, которые обожали ее еще несколько лет назад, и улыбались, демонстрируя ей свое расположение. Показывая ей, что принимают ее в свой кружок, пусть хоть ненадолго.
— Серьезно, она никогда о них не говорила, как будто, может… ну, вы понимаете… — продолжала Кирста, так и не закончив фразу, дав свободу их собственным домыслам, а я оттолкнула поднос и встала.
Все верно: о родителях я с ней не разговаривала. Незачем было. У нас дома все шло гладко, а Кирсте было что рассказать самой: ее историям на тему «а вот когда-то» числа не было, и кончались они тем, что ее отец привел домой замену матери, после чего люди начали косо на них смотреть и сплетничать, и ее все разлюбили.
Мне бы так хотелось возненавидеть ее за то, что она сказала обо мне, но я видела, как она улыбалась сгрудившимся вокруг нее девчонкам, видела, как она рада, что на нее снова обратили внимание, и понимала, что именно об этом она всегда мечтала. Так что злиться я не могла. Мне просто казалось глупым из-за нее расстраиваться. Зачем плакать из-за такой мелочи, когда не стало того, что было для меня важным и настоящим, всей моей жизни.
Но все равно глаза щипало.
Я вышла из столовой и как-то сумела продержаться весь день, хотя уроки, казалось, никогда не закончатся. Я устало поплелась на последний, рисование.
Я выбрала этот курс вслед за Кирстой, а еще потому, что дома мы с мамой всегда рисовали. Таланта у меня совсем не было, но для нее это никакой роли не играло. Я изучала техники, рассматривала известные картины, и мы обсуждали, что именно делает их великими. Мама говорила, что любить искусство не менее важно, чем быть способной творить.
