– Ты стал льстецом, негодник…
Я смущенно погладил ее морщинистую руку:
– Надеюсь, вы позвали меня не для того, чтобы об этом сообщить?
На губах мумии возникло подобие улыбки. Она озабоченно качнула головой:
– Нет, конечно…
Роза приподняла брови и отвела взгляд.
– Мне снятся дурные сны, поросенок. В моем возрасте это плохое предзнаменование… Я все время думаю о Руди…
Я хотел успокоить старуху: ведь она всегда была так трогательно нежна со мной.
– Ваш сын, маман, уже не мальчик. Мы с ним – ровесники. И нечего вам о нем беспокоиться. Он неплохо устроился и сделал карьеру.
От негодования голова Розы затряслась особенно сильно. Мумия попыталась привстать, но я остановил ее с ласковой настойчивостью.
– Не хорохорьтесь, маман! В вашем возрасте стоит бережнее обращаться с нервами.
Она послушно опустилась на подушки.
– Вот так-то лучше…
Теперь губы у нее предательски искривились, а в глазах заблестели слезы.
– Бедный Руди! Попасть в лапы такой стерве…
– Вы должны заботиться о себе, маман!
Старуха зажмурилась, словно давая понять, что еще немного, и она успокоится. Через мгновение она открыла глаза и бросила взгляд на фотографию франта в опереточном мундире.
– Тебе ведь не надо говорить, чья кровь течет в жилах моего Руди, – томно вздохнула она.
Я изобразил на лице легкое негодование: как только могла она в этом усомниться?
– Еще бы, маман! Самая настоящая королевская…
Роза снова, теперь уже удовлетворенно, прикрыла веки. Но они почти тут же открылись, и в них, как армада бомбардировщиков, заполыхали отблески давних обид.
– А эта дрянь… Руди ведь так талантлив, Шарль! Знаешь, он мог стать великим дирижером. Как Тосканини. Или – фон Караян. У него для этого все данные… А как он играет на флейте… На кларнете… Но его загубила Абби. Настоящая тварь…
– Но Руди – профессор музыкологии, маман! У него двое взрослых детей, его уважают коллеги, знакомые.
Я забылся: пытаться переспорить ее было немыслимо. От возмущения Роза даже поперхнулась. Рука ее лихорадочно затряслась, словно старуха рвалась кого-то наказать.
– И это говоришь ты?.. Ты?.. Она ведь обращается с ним, как сучка… Не хочу, чтобы она знала, но тебе я скажу…
Голос Розы становился все громче и отрывистее. В нем даже зазвучали торжествующие нотки.
– Его высочество подарил мне до войны виллу. В Швейцарии… Ты представляешь, чего мне стоило скрыть это от родного сына?
Я уловил момент и ухмыльнулся:
– Еще бы! Ведь для женщины, маман, молчание – самое несносное из всех возможных видов наказания.
Старуха одышливо рассмеялась:
– Ты невозможен, Шарль!
Внезапно она показала указательным пальцем на тумбочку возле кровати. На пальце был перстень: огромный, с явно фальшивым камнем.
– Десятки лет я хранила как зеницу ока эти документы… А теперь…
– А теперь решили написать воспоминания? – ухмыльнувшись, спросил я. – Представляю, каким бестселлером они могут стать!
Она махнула рукой: всегда ты так, а я ведь с тобой серьезно…
– У меня скверное предчувствие, Шарль. Не знаю, в чем дело, но очень скверное… Ты ведь самый близкий друг Руди. Больше чем друг, правда?! Сколько вам пришлось вместе пережить!.. Поклянись, что эта мерзавка ничего не будет знать…
Я поднял руку и проговорил голосом голливудского актера:
– Клянусь, маман! На Библии. На Коране. На конституции Соединенных Штатов…
Этот маленький спектакль пришелся старухе по душе.
– Достань-ка, – вновь протянула она палец в сторону тумбочки. – Это там. Вчера приезжал нотариус и привез все документы. Они хранились у него. Теперь будут у тебя…
Я наклонился и вытащил старомодный конверт. Он был запечатан настоящими сургучными печатями. А пахло от него прелью и невозвратимыми годами.
Мне вдруг отчаянно захотелось встать и броситься наутек. Но я не мог этого сделать.
Чтобы скрыть внезапный порыв брезгливости, я стыдливо погладил рукой одеяло и спросил:
– Может, вам чего-то не хватает, маман? Чего-то хочется? Только намекните…
Старуха бросила на меня озорной взгляд:
– Еще бы! Но ты мне не поможешь.
Я изобразил умильную гримасу:
– Ну, если это касается второй молодости, маман, то конечно же нет. Я ведь не Фауст… Но в остальном – из кожи вон вылезу…
Наверное, мой голос прозвучал слишком бодро. На лице Розы заблуждала улыбка мумии. Нет-нет, читалось в ней: за последние несколько тысяч лет люди нисколько не изменились.
Она вдруг чуть приподняла голову и подмигнула:
– Знаешь, о чем я частенько мечтаю? Чтобы меня кто-нибудь трахнул. Но вот уже двадцать лет охотников почему-то не находится. Ты не знаешь случайно – почему?
Изобразив шутливое недоумение, я развел руками:
– Надеюсь, вы не меня имеете в виду, маман?! Это было бы кровосмешением. Вы ведь всегда относились ко мне как к сыну…
Роза поманила меня пальцем:
– Шарль, чем дольше я живу, тем чаще думаю: жить стоит только до тех пор, пока ты ни от кого не зависишь.
Она попыталась рассмеяться, но смех вдруг обернулся хрипом. Я схватил ее руку. Пульс слабел от секунды к секунде. Нажав кнопку срочного вызова, я стал делать ей искусственное дыхание.
Кожа у нее была дряблая, беспомощная и отдавала куриной синевой. Губы – оставляли жирный привкус вазелина. Из груди вырывались сиплые всхлипы вдуваемого и выдуваемого воздуха. От резкого запаха гнили и затхлости я закрыл изнутри носоглотку. Все пять чувств были обострены до предела. Они безжалостными тисками сдавливали отяжелевшую голову. Но было еще и шестое чувство: опустошающая беспомощность потери. Только врачи и могут познать его до конца…
Когда я закончил, в комнате уже находились полная дама – директор этого заведения и медсестра. Я отодвинул край простыни. Маска напряженности и испуга сошла с лица Розы. Теперь оно было спокойным и отстраненным, словно его обладательница выполнила нелегкую миссию и могла позволить себе отдохнуть. Почему, когда умирает добрая душа, лицо становится таким умиротворенным? Неужели смерть способна на сантименты?
Женщины прикрыли Розе глаза и натянули на голову простыню. Старичков в зале уже не было. Их поспешно рассовали по комнатам.
РУДИ
Чарли позвонил без четверти полночь. От его голоса у меня мурашки пробежали по телу.
