– Ты используешь его? Нина, тебе только семнадцать, а ты бессовестно используешь людей: Володю, меня, маму, даже Илью – тебе льстит его внимание и то, что тебе от него ничего не нужно. Я права?
– Ленка, если хочешь поссориться, то продолжай, – предупредила Нина.
– Не хочу.
– Тогда хватит на тему о любви. Мы с мамой живем вдвоем и нормально.
– Мне казалось, для тебя «нормально» – это мало.
– Я знаю, чего хочу от жизни, – пропустив мимо ушей замечание Лены, продолжала Нина. – В конце концов, мы говорим о вещах неиспытанных. Сердце должно подсказать. Как можно описать сахар, не попробовав его? Нам любви еще дождаться надо – после поговорим.
– А сейчас о чем?
– О том, что через несколько дней мы расстанемся, и одному Богу известно, когда еще встретимся.
– Ты имеешь в виду, что не вернешься, даже если не поступишь? – с тревогой спросила Лена.
– Точно, Леночка! Сюда я не вернусь, а то, что я не Вивьен Ли, – это я сама понимаю. Здесь еще везение нужно. Знаешь, немножечко помощи от нечистого, совсем чуть-чуть.
– Перестань, Нинка, вечно ты все сводишь то к Богу, то к дьяволу.
– И докажи, что я не права…
Глядя на Нину в это раннее утро – последнее утро уходящего детства, Лена ощущала острое желание снова подвести разговор к этой фразе. Смирнова была уверена, что сейчас смогла бы доказать, что все предопределено и расставлено на свои места только благодаря усилиям Всевышнего. Последнее время она часто думала над этим. Быть может, из-за того, что бабушка не ложилась спать без молитвы, не садилась за стол, не возблагодарив Создателя. Несколько месяцев назад они стали жить вместе – бабушка Катя, мать Лениного отца, была совсем старенькая, и родители, продав дом в деревне, забрали ее жить к себе. Раньше каждое лето Лена проводила у бабы Кати – как любила говорить мама, на экологически чистых просторах. Теперь все изменилось, каждодневное присутствие бабушки внесло определенные изменения в распорядок жизни Смирновых, а для Лены многое стало открытием. Например, то, как каждый вечер бабушка подходила к образам, стоявшим в углу, зажигала свечу и едва слышно читала молитву за молитвой. Ее сухие губы произносили привычные слова легко, а Лена вслушивалась, восхищаясь, – как в голове остаются такие мудреные тексты.
– Ничего здесь сложного нет, внученька, – улыбаясь, говорила бабушка. – Нас смалу учили Закону Божьему. Молоко матери и молитвы – это было главным в жизни. Это сейчас – атеисты, богоотступники, прости господи. Вот и Тимоша мой тоже от образов взгляд воротит. Времена, говорит, другие. А времена всегда одинаковые, Леночка. По-людски надо жить, по заповедям. Иначе не избежать суда грозного.
Лена любила слушать неспешную речь бабушки. Тяжелый труд, войны, лишения рано состарили ее, но старение это коснулось в большей степени ее красоты, движений. Голова же у бабушки Кати была светлая, а историй разных в ней хранилось – не счесть.
– Бабуль, расскажи мне, как ты замуж выходила? – Лена обычно приходила по вечерам к ней в комнату. Родители устраивались перед телевизором, а она шла к бабе Кате, потому что ее рассказы были куда интереснее телевизионных. Лена словно чувствовала, что недолго осталось ее бабушке жить на белом свете, и оказалась права – этой зимой бабы Кати не стало. Она вдруг отказалась от еды, не захотела вставать с постели, даже разговаривала с трудом. И последнее, что сказала Лене: – Не дожила до весны, вот досада.
Лена никогда не забудет ее улыбку, скользнувшую по лицу, чуть рассеянный взгляд и последний выдох, долгий, шумный…
Бабушкины образа она забрала в свою комнату и последнее время часто сама обращалась к Всевышнему с множеством просьб. Кроме того, Лена просила прощения, как учила баба Катя, хотя в глубине души не понимала: за что? А после, выполнив необходимый ритуал, мечтала о том, что ее слова будут услышаны и жизнь ее не будет такой серой, скучной, однообразной, как у большинства окружающих ее людей. Маленький городок с обычными человеческими проблемами, радостями и огорчениями – для нее это было мелко. Как и Нине, ей так хотелось всего по высшему разряду. Чтобы все на «отлично», как в аттестате, чтоб блестело высшей пробой золота, как ее медаль, врученная вчера на выпускном вечере. Пожалуй, это было единственным, что связывало подруг, во всем остальном их вкусы, взгляды на мир различались. Нина, например, никогда не понимала тяги подруги к молитвам.
– О монастыре не мечтаешь? – смеялась Орлова, скептически глядя на иконы в комнате Лены. – И что говорят предки по поводу твоего нездорового интереса?
– Они не вмешиваются, – Лена не обижалась на подругу, не находя в ней союзницы в этом вопросе. – Ты не понимаешь, как это интересно. Я попросила отца достать мне что-нибудь по истории религий. Вот ты что знаешь о буддизме, иудаизме, христианстве?
– Почти ничего, но меня это не беспокоит.
– А мне интересно!
– Замечательно. Когда-нибудь ты мне расскажешь, кем на самом деле был дьявол: антихристом или жертвой.
– Нина, ты опять начинаешь!
– Нет, ничего я не начинаю. Просто у каждого свое отношение к религии. Для нашего возраста – это уже круто. Не находишь? А вообще нас воспитывают в духе атеистического взгляда на эти вопросы. Я горжусь тем, что ты у меня такая своеобразная личность, Елена Тимофеевна. Идешь против течения, так сказать. И как ты терпишь рядом с собой такую заурядную девушку, как я? – Нина улыбалась, задорно сверкая глазами, и у Лены пропадало всякое желание разговаривать на эту тему. Она избрала своеобразный способ ухода от конфликтов – начинала говорить о другом, не имеющем отношения к предмету спора. Нина легко поддерживала такую игру. И казалось странным, что они за столько лет дружбы не поссорились, словно и не нашлось серьезного повода. Они позволяли друг другу мыслить поразному, не делая из этого проблемы. Это была полная свобода взглядов, скольжение без сучков и задоринок. В этом нежном возрасте немаловажной причиной было и то, что их сосуществующие без противостояния взгляды не касались вопросов, связанных с выбором сердца: им всегда нравились совершенно разные мальчики.
Вот и нынешнее неразделенное чувство Лены к Илье не разъединяло, а связывало подруг. В женской дружбе одно из важных условий – сопереживать страданиям подруги, а как же заставить себя сопереживать, если предмет страданий волнует обеих? Другое дело, что Нина нравилась Илье тоже давно и безответно. Может быть, именно эта безответность помогала Лене без паники и отчаяния воспринимать сложившуюся ситуацию.
– Нас может погубить множество вещей, – заступаясь за Стоянова, сказала Лена. – Быть злым не означает уничтожать себя. Между добрым дураком и злым умником я бы выбрала второго.
– С каких пор ты записалась в адвокаты к будущему корифею конструкторской мысли? – засмеялась Нина. Она увидела, как потухли глаза подруги, и поспешила исправить впечатление от грубо прозвучавших слов. – Мы все нуждаемся в защите, почему везет только таким злым красавчикам?
