— Тебе обязательно нужно завести ребенка, — завела свою волынку Федра, и я сразу же ощетинилась, но увидела ее лицо, которое светилось добротой. Федра всегда становилась более мягкой, когда держала на руках Аллегру. Поэтому я рассмеялась и весело ответила:
— Я и ребенок. Ты можешь себе такое представить?
— Разумеется, могу. Легко, — заявила Федра. — Да и ты сама можешь.
Хотя мне не нравилась ее самодовольная улыбка, и я бы скорее сдохла, чем призналась бы ей в этом, но отчасти она была права. Я могу себе это представить. И, если честно, представляла, и неоднократно. Но каждый раз меня заставляло одуматься убеждение, что прежде чем женщина принесет в мир новую жизнь, она должна устроить свою.
Впрочем, я толку воду в ступе и занимаюсь этим уже довольно долго. Если вы удивитесь, почему женщина, которой тридцать с хвостиком, таскается в университет и продирается сквозь дебри средневековых аллегорических текстов, но не продвинулась в своей карьере выше менеджера кафе, я на вас не обижусь. Я и сама удивляюсь. Но я не придумала ничего лучше. Пока. Если бы я стремилась получить настоящую профессию, а не пробавлялась дурацкими увлечениями, мне прежде всего нужно было бы ее полюбить, а я по опыту знаю, что не так уж легко определить, что ты любишь. Ты часто ошибаешься, попадаешь впросак. Кроме того, если ты остаешься на одном месте достаточно долго, оно превращается в целый мир.
Я вдруг устала смотреть на Федру и сверкающую коляску. И если про женщину весом менее девяноста фунтов можно сказать, что она тяжело поднялась, именно так я поднялась со стула и потащилась на свое место за стойкой.
Своим рассказом я хочу продемонстрировать заурядность моего трудового дня. Вы должны понять, какой была моя жизнь «до», для того чтобы осознать, насколько она изменилась «после». Обычная-обычная. За минуту до того, как дверь кафе открылась в очередной раз. И обычный день изменился.
Свет, проникающий сквозь арочные окна, из мягкого стал ярким, превратив старую медь кофеварки в чистое золото. И музыка — Сара Воан, которую я обожаю — неожиданно птицей взлетела вверх, над сигаретным дымом и болтовней. Кофе пах прекрасно, цветы, которые я купила утром, привлекали своей синевой, зазубринки на кофейных чашках исчезли, и чашки казались тоньше яичной скорлупы и светились, и я, в красном свитере, замшевой юбке и сапогах, чувствовала себя почти высокой.
Дверь в кафе «Дора» открылась, и вошел Кэри Грант.
Если вы не видели «Филадельфийскую историю», бросьте все, чем вы занимаетесь, возьмите ее напрокат и посмотрите. Возможно, это будет перегибом, но пока вы не увидите этот фильм, ваша жизнь будет неполной. Он точно находится в списке настоящих ценностей. Вы понимаете, что я имею в виду. В этот список входит «Великий Гэтсби», здание фирмы «Крайслер», Элла Фицджералд, поющая «Это ничего не значит», бутерброды с сыром, поджаренные на гриле, белые пионы и маленькие рисунки Леонардо да Винчи.
Если вы видели фильм, то наверняка помните, как Кэтрин Хепберн в роли Трейси Лорд выходит из домика у бассейна. На ней прямое белое платье, которое спадает с ее худеньких плеч, не платье, а мечта, легкое, как облачко дыма; внизу оно расходится, но Кэтрин сохраняет стройность греческой колонны. Не платье, а парадокс, такое правильное, что зубы болят.
Впервые я увидела этот фильм в четырнадцать лет, за три дня до Рождества. А в моей семье это всегда означало и будет означать перегрузку, свойственную Святкам: каждая комната до предела набита остролистом и гирляндами, во всем доме гремит голос Джонни Мэтиса, а в гостиной возвышается огромная елка, украшенная разнообразными игрушками, включая десятки самоделок, не поддающихся описанию, которые я и мои братья смастерили в школьные годы.
Мой четырнадцатый год был для меня не слишком удачным. Я задержалась в росте и была тощей, как голодная кошка. Вещи мне все еще покупали в детском отделе. У меня появилась стойкая аллергия на всех членов моей семьи, и я была твердо уверена, что ничто не может меня осчастливить.
И вдруг мои долгие скитания по каналам открыли мне черно-белое чудо: Трейси и ее платье.
Меня как током ударило. Я едва не поперхнулась, отпив «севен-ап». А когда Трейси расстегнула пояс на своей тонюсенькой талии и обнажила свое безукоризненное тело, сняв безукоризненно сшитое платье, я вскочила и закричала:
— Чудовищно! Зачем ей этот купальник! — Чего мой отец, который в это время сидел на полу и надевал колокольчики на шеи нашим котам (кроме шуток), совсем не одобрил.
Я вся, до последнего атома, погрузилась в фильм. Кто-то носился по комнате, потому что кто-то всегда носится по комнатам, особенно мои братья Кэм и Тоби, которым в то время было восемь и девять соответственно. Но я ничего не замечала. Даже если бы вулкан начал выбрасывать потоки лавы в сантиметре от меня. Я сидела и смотрела.
Я провела ладонью по своему лицу, пытаясь обнаружить крылатые скулы Трейси. А когда Декстер (Кэри Грант) призвал Трейси к порядку, сказав ей: «Ты никогда не станешь первоклассной женщиной или первоклассным человеческим существом, если не будешь сочувственно относиться к человеческим слабостям», я поняла, что это весьма мудро, и стала думать, а есть ли это сочувствие во мне, а если нет, то как его обрести.
В колледже я ходила в класс, где изучали кино. Он назывался что-то вроде «Переворачивание формулы с ног на голову». На занятиях преподаватель говорил о том трюке, который удался режиссеру «Филадельфийской истории». Он выстроил потрясающую любовную сцену между героями, которые друг друга не любили, заставив зрителя переживать за них во время этой сцены, но тем не менее ничуть не расстроиться, когда они нашли себе других партнеров.
Пока у вас не успело сложиться неправильное впечатление, вам следует знать, что я никогда не относилась к числу тех киноманов, которые могут спорить до хрипоты по поводу теории режиссуры. Я ничего не знаю про ракурсы, и у меня отсутствуют энциклопедические знания о довоенной немецкой кинематографии, но я почти влюбилась в нашего преподавателя, когда он посмотрел на нас сияющими глазами и торжественно заявил: «Нет, этот трюк не должен был сработать. Но он сработал!» Потому что преподаватель был прав.
Когда я услышала, как Майк (Джимми Стюарт) сказал Трейси своим нежным, удивительным голосом: «Нет, ты состоишь из плоти и крови. И в этом заключается весь сюрприз. Ты же золотая девушка, Трейси», — я ухватилась за свой остренький подбородок и взмолилась: пусть она убежит с ним. Еще я поклялась, что когда-нибудь мужчина обязательно скажет мне эти слова, а иначе я умру. Когда фильм закончился, мой отец, услышав вопли восторга, пошел посмотреть на свою обычно спокойную дочь-подростка, которая колотила кулаками по подлокотникам кресла. Я повернулась к нему «лицом, открытым, как цветок» (слова отца) и шепотом сказала сквозь слезы:
— Она выходит замуж за Декстера, папа.
Я всегда немного гордилась тем, что в четырнадцать лет, при всем своем невежестве почти во всех вопросах, у меня хватило ума понять то, что наверняка является истинной правдой: Джимми Стюарт всегда останется самым лучшим мужчиной в мире. Если, конечно, вдруг не появится Кэри Грант.
