Совершенно иное впечатление производят новеллы Мирчи Элиаде, с которыми читатель может познакомиться в этой книге. Реалистические подробности, по призна- нию самого писателя, особенно существенны для начала повествования, фантастика же входит в него незаметно, так же незаметно проникает она во все поры и к финалу полностью вытесняет реальность. Поскольку подобная новеллистика составляет стержень художественного Творчества Мирчи Элиаде, оно с полным основанием может быть отнесено к тому большому литературному направлению, которое называется фантастическим, или магическим, реализмом. Для литературы западной предвестниками этого направления были некоторые из немецких романтиков, но в особенности Эдгар По, в связи с публикациями рассказов которого Достоевский, в издаваемом им журнале, впервые употребил термин «фантастический реализм». Согласно Достоевскому, которого (вслед за Гоголем) самого можно считать одним из предшественников и зачинателей «фантастического реализма», суть метода состоит в сочетании фантастических образов с такими достоверными бытовыми подробностями, которые заставили бы читателя поверить в подлинность всего повествования, включая и наиболее фантастические его элементы. Как видим, эта характеристика достаточно близка к той, которую много спустя даст своим фантастическим новеллам Элиаде.
Фантастический реализм на рубеже XIX и XX веков испытал воздействие Уэллса, романы которого часто называют научной фантастикой, хотя возможность как бы научного (рационального) объяснения является только частью той реалистической декорации, которая сообщает достоверность художественным вымыслам. Эта особенность уэллсовского творчества была раскрыта в эссе Е. Замятина, продолжившего социальную антиутопию и научную фантастику Уэллса в романе «Мы», синтезировавшем опыт первых семи послереволюционных лет и предсказавшем многое в последующем тоталитарном развитии русского общества. Здесь мы сталкиваемся с поразительной особенностью фантастического реализма XX века: в самых диковинных и страшных вымыслах содержится точное отображение будущей реальности.
По поводу замечательного романа Андрея Белого «Петербург», продолжавшего традицию фантастического реализма Гоголя и Достоевского, русский философ Бердяев еще в 1915 году в своей статье «Астральный роман» писал, что на романе Белого и кубистической живописи Пикассо авангардное искусство кончается. Его функции берет на себя новейшая история и политика. Они творят чудовищный гротеск, с которым искусство не в силах тягаться. И действительно, Гарсиа Маркес вспоминает, что, готовясь к написанию «Осени патриарха», он перечитал множество биографии латиноамериканских диктаторов и был крайне озадачен: с гротеском реальности невозможно соревноваться.
В век, когда история берет на себя обязанности антиутопии, что остается делать искусству? Оно обращается к архетипическим образам, тем самым, которые были в центре внимания Элиаде-ученого. Недаром их же мы найдем и в его прозе. Искусство Элиаде, родившееся в Юго-Восточной Европе в канун Второй мировой войны, по своим мифологическим истокам близко к философской прозе Центральной Европы межвоенного времени, книгам Кафки, Броха и Мейринка. Поясняя реальность исходного образа «Метаморфозы» Кафки, В. Набоков в прекрасной лекции из посмертно опубликованного курса говорит, что нас не должно удивлять самоощущение человека, внезапно проснувшегося насекомым. С каждым происходит — может произойти — нечто подобное или еще более удивительное.
Нигде фантастический реализм не раскрылся в тридцатые годы нашего века с такой силой, как в не допущенных тогда к печати книгах Андрея Платонова, особенно в его «Котловане» и «Чевенгуре», и в «Мастере и Маргарите» Булгакова. Этими некогда запрещенными, а теперь признанными произведениями нашей словесности мы подготовлены и к восприятию фантастического реализма таких писателей иных культурных традиций, как Мирча Элиаде.
Среди истоков архетипических древних образов, которыми проникнуто мифопоэтическое творчество Мирчи Элиаде, едва ли не на первом месте можно назвать фольклорные. Недаром Элиаде и в самом начале своих научных изысканий, и в последние годы жизни занимался фольклором. Первая — и едва ли не из лучших! — книга Элиаде была посвящена старинной румынской народной балладе о Мастере Маноле в свете этнологии. Здесь он выясняет древние обрядовые и мифологические истоки общебалканской легенды о строителе, приносящем в жертву свою возлюбленную.
Фольклорные мотивы, народное мистическое сознание, отразившееся в обрядах и верованиях, составляют основу многих художественных вещей Элиаде. Например, повесть «Змей» в соответствии с поэтикой фантастического реализма начинается с описания светской компании, банальной и потому очень узнаваемой, знакомой. Но после появления загадочного Андроника в повествование постепенно входит элемент таинственной игры, перерастающей в до сих пор известный на Балканах (и универсальный) древний обряд заклинания змея. Здесь кульминация магической стихии, идущей непосредственно из фольклора, а грезы и сны героев переплетаются с их поступками. Кончается повесть символической сценой, словно переносящей нас в иное существование.
Две особенности «Змея» присущи многим магическим новеллам Элиаде: появление неожиданного человека, наделенного древним даром, и постепенное распространение магической атмосферы на все изображение.
Чисто фольклорным, и в этом смысле традиционным, можно считать центральный образ новеллы Мирчи Элиаде «Великан», возводящий нас к космогоническим мифам. В прозе Элиаде тема великана возникает дважды: в этой новелле и в поздней его повести «На улице Мынтулясы», где старый учитель, выступающий в роли Шахразады, пытается перехитрить свою судьбу, рассказывая о дивной великанше Оане, которой приписываются и сказочные победы в единоборстве с мужчинами, и мифологическая любовь с быком, и заключительная свадьба с великаном.
Стилистически Мирча Элиаде весьма многообразен: в его новеллах легенды и фольклорные байки соседствуют с политической сатирой на румынскую госбезопасность недавнего времени («На улице Мынтулясы»), психологически заостренные портреты носителей двух типов магии — народной и выморочной («Дочь капитана») — с «черной» фантастикой, где царят потусторонние силы («Гадальщик на камешках»)…
К числу шедевров магической прозы Элиаде принадлежит рассказ «Двенадцать тысяч голов». В нем можно найти поразительно емкое отражение румынской жизни военной поры и одну из основных тем, объединяющих прозу Элиаде с фольклором и мифологией. Тема эта — время, с его символами, ритуалами, философией. Для Элиаде она переплетается с идеей циклического вечного возвращения, противоположности мифологического и исторического сознания. Он возрождает исчезнувшие было из художественной картины мира космогонические мифы, без которых мы, дети Космоса, становимся ущербными и даже опасными существами. Читатель может познакомить- ся со взглядами Элиаде на эти проблемы, прочитав сборник его эссе, изданный на русском языке вскоре после его смерти.
Проблема времени чрезвычайно важна для всей культуры XX века. Вокруг нее причудливо переплетаются, как и в жизни и творчестве Элиаде, течения современной науки, мистики, литературы. Из незаслуженно забытых русских авторов, которые, как и Элиаде, могли бы послужить примером подобного сплава, назову П. Д. Успенского — плодовитого писателя, перу которого принадлежали до Первой мировой войны популярные книги о четвертом измерении, где уже видны были опыты нового обращения со временем. По признанию Дж. Б. Пристли, подобные опыты в его пьесах были подсказаны книгой «Новая модель Вселенной» П. Д. Успенского (в эмиграции издавшего ее по-английски). Читая в архивах библиотеки Йельского университета в США сохранившиеся там материалы, касающиеся жизни Успенского и Гурджиева в эмиграции, я был поражен тем, как много в литературной жизни Лондона и Парижа между двумя войнами было сопряжено с их влиянием.
