И его, хотя я и перебросился с ним всего лишь несколькими словами, мне жалко больше, чем всех других. Я часто мысленно представляю их перед собой. Землер — на высокой гнедой полукровке, меховой воротник с золотыми шнурами поднят, поводья наброшены на руку; причем руки засунуты в карманы, потому что у него всегда мерзли пальцы; он далеко впереди эскадрона, сидит в седле чуть наклонившись вперед; ледяной ветер дует в спину и забрасывает гнедому хвост на круп или прижимает к задним ногам, и вообще такое видится всегда, когда представляется этот ротмистр и когда представляемся все мы, — как нечто невидимое, как ветер, неизвестно откуда взявшийся. Гамильтон — в высоком сером шлеме — из тех, которые мы тогда еще носили, — как всегда немного сдвинутом на затылок; так американцы на картинках начала прошлого века носили свои цилиндры; я опять вижу озябшее детское лицо Мальтица и туповатые славянские лица крестьян в шеренгах полков — в тогдашних, еще цветных униформах, среди коих лишь иногда проглядывало серое, как щука, сукно; все закутаны в шинели, в заснеженных башлыках до глаз, в высоких седлах на гарцующих лошадях с зимним подшерстком… Они все погибли, все вместе и одновременно. По правде говоря, если бы кто-то надумал откопать эскадрон на том месте, где он лежит, едва присыпанный землей и истлевший, то, кроме меня и трех — четырех всадников, никто бы не отсутствовал и ничего бы не пропало, — ни один человек, ни одна лошадь, ни одна единица оружия; ни подкова, ни ремень, ни котелок, ни одна застежка на седле, но то, что произошло, не стало бы более четким, чем это запечатлелось в моей памяти: как если бы события вписали мне в глаза каждую черточку раскаленными иглами; и я ничего не забываю и никогда не забуду; — никогда, ни за что!
На мгновение Багге умолк и посмотрел перед собой в пустоту, затем он продолжал:
26 февраля, около полудня, эскадрон подняли по тревоге и вручили приказ: в качестве разведотряда выступить впереди дивизиона и армии и провести разведку в северном направлении. Так как, отступая на юг, наши войска оторвались от противника, на участке между нами и горами неприятельские позиции были теперь неизвестны. Одновременно и в других полках каждый эскадрон получил приказ выдвинуться с разведкой вперед, в сторону Карпат, — на некотором расстоянии друг от друга. Дивизион должен был следовать за ними. В действительности, когда мы сели на лошадей, равнина вокруг Токая кишела различными воинскими частями, которые возвращались со своих зимних квартир и собирались вместе. На расстоянии отдельные всадники выглядели как маленькие, сужающиеся треугольники, и от красных рейтуз снежное поле казалось забрызганным капельками крови. Словно отдаленное пение петухов, ветер доносил едва слышные звуки труб.
Когда мы выступили, таяло, и несколько солнечных лучей, словно наклоненные струи искрящейся меди, изливались на равнину. Затем солнце снова скрылось, и я его не видел уже до конца похода. Наступили сумерки. И одновременно несколько похолодало. Тонкие полосы тумана протянулись над застывшими болотами и над рекой Бодрог. Облака стали пушистыми, черно-синего цвета. Нам казалось, что скоро пойдет снег.
Эскадрон, оставив свой обоз и кухню, с поклажей, провиантом и фуражом, начал передвигаться по дороге на Шарошпатак и вскоре миновал отрезок пути у подножия склона, покрытого виноградниками, где располагался командир дивизиона фельдмаршал-лейтенант фон Куланд цу Кольб со своим штабом. Бросался в глаза ярко-красный цвет седельных ремней и подкладки его распахнутой шинели. На его шее висел значительный орден. Штаб выглядел обихоженным, и пряжки конной амуниции блестели.
Позади линии фронта, до самой Шаторалья-Уджели, где мы оказались около четырех часов пополудни, марш прошел без происшествий, хотя дорога была запружена артиллерией и военным снаряжением. Теперь мы подошли к бесконечному переднему краю обороны, протянувшемуся с востока на запад, где наскоро окопалась наша пехота, и хотя здесь считали, что неприятеля еще не видно, все же он мог появиться перед нами в любой момент нашего продвижения вперед. Мы выслали передовой патруль и фланговые охранения и перемахнули через позиции пехоты. Внизу, в окопах, солдатам выдавали ужин, прибыли походные кухни, и пахло дымом и кофе.
Пехотинцы, пропуская нас, отодвинули в сторону рогатки, после чего мы продолжили наш путь. Люди на выставленных полевых караулах молча смотрели на нас, когда мы, одетые и вооруженные в духе давно прошедших времен, скакали в неизвестность, но все вскоре осталось позади, и только большие стаи ворон, громко крича, взлетали над пустынной прифронтовой полосой. По левую руку все еще тянулись холмы и бурые склоны с виноградниками. По правую — заснеженная равнина с торчащими то здесь, то там колодезными журавцами. Справа, вдали, мы все еще видели небольшой потухший вулкан.
К одному из таких вулканов мы подошли около пяти часов вечера. Он выглядел как усеченный конус высотой около двухсот локтей и походил на небольшой кратер где-нибудь на Луне. Вокруг было пусто. Мы не видели ни деревень, ни людей. Дорога, которая до сих пор шла вдоль железнодорожной насыпи, теперь повернула вправо. Начало смеркаться. Бурые следы колес, по которым мы шли на рысях, потерялись в неизвестности. Севернее, в снежных облаках, сами, как облака, во мгле исчезли Карпаты.
Наше дальнейшее продвижение замедлилось, причем само по себе; лошади тихо посапывали и вдруг понеслись, как если бы они боялись прикасаться подковами к земле и наступать на что-то, что могло подпрыгнуть и напасть на нас. И вообще нам следовало бы теперь остановиться, вместо того чтобы в темноте продолжать движение неизвестно куда. Патрули и разведотряды ночью должны останавливаться, поскольку они не могут вести успешную разведку. Однако Землер не приказал ничего подобного. Он даже ни разу не обернулся, и мы все еще видели перед собой согбенные спины — самого Землера и его трубача; и они оба продолжали двигаться вперед. Передовой патруль вскоре едва можно было различить. Он скользил перед нами, как подразделение конных призраков, как тени над снегом. Поднялся легкий ветер и подул нам в лицо. Странно, что у него был сладковатый запах, — но не запах снега, а спертый запах непроветренного жилья и дровяного дыма, и мне показалось, хотя тогда я, собственно, ничего не мог представить, — мне показалось, что это был запах смерти, или, по крайней мере, нечто подобное.
Однако причину этого мне скоро довелось увидеть самому. Передовые патрульные внезапно на мгновение остановились, издали предупредительный крик и подскочили с карабинами в руках к одинокому дереву. Под деревом стояли три человека. То есть это издали выглядело так, как если бы они стояли. Но когда мы приблизились, то увидели, что они повешены.
Они висели один возле другого на толстом горизонтальном суку, и казалось, что они касаются ногами земли. В действительности они земли не касались, и ветер легко их покачивал туда-сюда. При этом сук тихо поскрипывал. Должно быть, их умертвили несколько дней назад, и они висели уже при теплой погоде, так как от них исходил противный сладковатый запах, тот самый, который мы уже почувствовали раньше. Вероятно, это были шпионы и их повесили при отступлении. Руки у них были связаны за спиной, головы висели наклонно, и на лицах застыло идиотское выражение; на нас косились полуоткрытые глаза. Вообще-то фигуры приобрели некий обрюзгший, аморфный вид, пропорции странно изменились, и выглядело это так, как если бы одежду небрежно набили соломой, — как птичьи пугала. Башмаков или сапог на них не было; может быть, кто-то их снял и унес. Лисы уже начали отгрызать у них ноги. У каждого на груди виднелся прикрепленный листок бумаги, где что-то было написано. Гамильтон чиркнул спичкой и осветил надписи. Там действительно было написано, что это "собачьи предатели".
