Поболтав с Либерманом, она снова осталась одна. Наконец послышался привычный нестройный шум голосов, так как дело было после одиннадцати, — на это время она пригласила гостей, и вот они начали собираться. Либерман взял на себя роль хозяина, а фрау Альтеншуль все еще была занята туалетом, борясь с неизбежными проблемами своего возраста. Из зала донеслись радостно-возбужденные ахи и охи. Очевидно, пришел кто-то, кого все особенно рады были видеть и кто — к этому заключению фрау Альтеншуль пришла по самому тону приветствий — еще ни разу, по крайней мере до своей смерти, не переступал порога особняка на Фосштрассе. А так как восторженные возгласы сопровождали новоприбывшего от самой лестницы и до салона, то она отложила зеркало и вышла в коридор, чтобы взглянуть, кто же привел публику в такое возбуждение.
Несмотря на близорукость, она все же смогла разглядеть молодого человека, остановившегося возле концертного рояля. Он был слегка смущен таким вниманием и слабым движением левой руки отвечал на приветствия. Она заметила, что он улыбается. Странная улыбка, выдававшая крайнюю сдержанность его натуры, однако в ней было нечто граничащее с озорством, что не могло не притягивать, особенно такую натуру, как фрау Альтеншуль, которую легко было сбить с толку. Она воскликнула:
— Левански, вы снова играете! Вы решились вернуться в Берлин! Дайте я вас обниму!
Часом позже, после того как гости отобедали и выпили кофе из сервиза севрского фарфора, Левански сел за рояль и заиграл Шопена.
«Он никогда не носил очки, — подумала фрау Альтеншуль, — или я забыла». И удивилась, что тонкая золотая оправа, совершенно ей непонравившаяся, отнюдь не мешала ему со всей страстью отдаться музыке: Левански сидел прямо, широко расставив локти и едва не касаясь ими клавиш, его темно-русые, пожалуй, чересчур длинные волосы все время спадали с висков на лоб, так что ему приходилось укрощать их резким движением головы. В очках Левански был похож на своенравного ребенка, чье внимание порой отвлекают на определенный объект, дабы таким способом высвободить в нем силы души, которые превратятся в музыку, ах, в эту чудесную музыку, к которой так непреодолимо влекло фрау Альтеншуль. Левански же исполнил перед восхищенной публикой подряд двенадцать этюдов из опуса 25, a allegro, presto, agitato и vivace практически без пауз, связав их в некое метафорическое единство.
«Какой обворожительный произвол», — подумала фрау Альтеншуль, однако ее впечатление тут же изменилось. Этюд си минор Левански играл, точнее, пытался играть медленно. Иногда он менял ритм, как-то по-особенному подчеркивая мелодическую тему, а порой его игра доходила до такого немыслимого напряжения, что у него перехватывало дыхание. Внезапно он опустил руки и, уставившись на клавиши, произнес:
— Лицманштадт.
— Ради бога, — вмешалась фрау Альтеншуль, — о чем вы?
— Лицманштадт, — ответил Левански и снова, но как-то нерешительно, будто по принуждению, принялся играть. А поскольку он больше не верил, что сможет исполнить andante, то вскоре опять прервался, встал и поблагодарил слушателей легким поклоном, однако, несмотря на улыбку, ни от кого не укрылось его безутешное состояние.
— Прошу прощения, — произнес он. — Вы сами все слышали: мне недостает зрелости, чтобы это сыграть. Слишком рано меня вырвали из жизни.
Гости притихли. Немое согласие тех, кто умер так или иначе насильственной смертью, стало своего рода торжественным признанием молодого музыканта, хотя никто из собравшихся в салоне не разделял печальной убежденности юного и весьма впечатлительного Левански, с какой он отказывал себе в таланте.
— Отчего вы не продолжаете? — нарочито громко спросил Либерман и добавил: — И что означает Лицманштадт?
— В Лицманштадте, — едва слышно промолвила фрау Альтеншуль, — то есть в Лодзи… — Либерман был вынужден наклонить голову, чтобы расслышать, — в Лицманштадте его схватили и расстреляли прямо на вокзале, откуда он пытался сбежать. Ему тогда было двадцать восемь.
— Вот как! — произнес Либерман и принялся бесцеремонно изучать Левански, который продолжал улыбаться. И хотя Либерман был настроен вполне благожелательно, он в то же время недоумевал, как мог этот молодой человек, которого он теперь внимательно разглядывал, пережить нечто такое, что не укладывалось в его сознании. Он чувствовал себя неловко оттого, что был единственным евреем в этом обществе, кому довелось умереть своей смертью после долгой и счастливой жизни, и он даже желал смерти, и вот поймал себя на мысли, что именно из-за этого-то ощущения неловкости он, пытаясь спрятать свои эмоции, повел себя слишком дерзко. И произнес:
— Ну, не стоит терзаться по этому поводу. Он снова в Берлине, и здесь ему воздадут должное.
3
Спустя несколько дней фрау Альтеншуль пригласила Левански к себе, и едва он ступил на парадную лестницу, она вышла навстречу со словами:
— Сегодня я хочу показать вам Тиргартен. Вы должны посмотреть, как прекрасно стоит рододендрон. А если мы будем вести себя тихо, то, может, не вспугнем уток.
Он предложил ей руку и при этом отметил, что женщина едва доставала ему до плеча. Так они дошли до Потсдамской площади, до нее было рукой подать, и дальше двинулись вдоль Бельвюштрассе, где росли большие деревья — буки, липы, некоторые с подрезанными кронами, а неподалеку от рвов, на островах, к которым были проложены мостки, высились столетние красавцы тополя. Казалось, будто своими ветвями они окаймляют затянутое облаками небо. Промозглый, постоянно меняющий направление ветер вынудил фрау Альтеншуль плотнее укутаться в пелерину. Ей было холодно, но в то же время необъяснимо приятно ощущать не то волны дрожи, не то трепета, пробегавшие по рукам и спине. Она обратила внимание, что Левански, хотя и был без шляпы и пальто, в одном легком пиджачке и рубашке с расстегнутым воротом, чувствовал себя при такой погоде вполне комфортно.
Ей хотелось о чем-то ему рассказать, но, признаться, она боялась начать разговор, к тому же ее охватывало чувство удовлетворения оттого, что рядом был этот человек, которого она впервые увидела пятьдесят лет назад в филармонии, где он с большим успехом выступал с фортепьянными концертами. Она тогда настойчиво посылала ему приглашения, с волнением ожидая его визита, но он заглянул к ней в салон всего лишь один раз, да и то, как она помнит, на каких-то полчаса. И вот теперь, освободившись от пут времени, она прогуливается бок о бок с этим пианистом, который, впрочем, лет на тридцать моложе ее. Она догадывалась, какие тревожные думы тяготили молодого человека, знала, что он никак не мог забыть годы, когда приходилось скрываться, годы, проведенные в бегах и робкой надежде, что все-таки удастся уйти от убийц. Пережитый им страх, понимала она, был столь силен, что он не доверял даже состоянию смерти. Он давал частные концерты в Праге и Лондоне, не останавливаясь нигде более одного-двух дней, и все не мог найти места, где бы ему захотелось задержаться подольше. Вот и сейчас фрау Альтеншуль едва ли могла надеяться, что он пробудет в Берлине дольше, чем продолжится эта прогулка.
