В североказахстанском рудничном поселке, где я провел детство, помимо нескольких тысяч русских и пары-тройки евреев жило еще порядочное количество казахов, а также несколько сот ссыльных ингушей. При этом русские составляли большинство и во власти, и в шахте; казахов во власти тоже было довольно прилично — зато ни евреев, ни ингушей не было вовсе. Но — вся щепотка евреев трудилась на «культурных» должностях, а ингуши выше завхоза не поднимались. Более того, они не имели права без разрешения коменданта даже сгонять на мотоцикле в соседний совхоз — за это полагался арест. И тем не менее, если в компании пацанов у кого-то нечаянно срывалось слово «казах», все сразу же косились на какого-нибудь Айдарбека, и он, потупясь, заливался алым, словно пионерский галстук. (Про слово «еврей» я уже не говорю — оно ощущалось не бестактностью, а прямым оскорблением.) Зато ингуши могли преспокойно называть себя ингушами, хвастаться подвигами Дикой дивизии, расписывать красоты и щедроты Кавказа — и ничего, все почтительно слушали.
Так кто же в итоге был угнетен? Не боюсь повториться: тот, кто был вынужден стыдиться своего народа. Народ же никогда не будет благодарен тому, кто его накормит, но отнимет возможность чувствовать себя красивым и значительным, он скорее возблагодарит какого-нибудь тирана, который позволит ему гордиться собой.
И когда я впервые взялся за отца российского сионизма сперва Владимира, а после Зеева Жаботинского, я уже понимал, что в основе национальной борьбы лежит прежде всего оскорбленная гордость. И не удивлялся, что в качестве первейшей задачи российских евреев Жаботинский призывал их наконец перестать стыдиться самих себя. Я уже понимал, что национальное возрождение начинается с возрождения чувства национального достоинства — быть может, и не слишком обоснованного в глазах посторонних. Да, да, национальное возрождение начинается не с осознания общих интересов (таковых просто не существует, в одиночку всегда легче и устроиться, и перекраситься), а со стремления при имени своего народа не съеживаться, а, наоборот, внутренне приосаниваться. Пружина чести наш кумир — и вот на чем вертится мир…
Желание ощущать себя красивым и уважаемым ничуть не слабее потребности в комфорте и безопасности, чего никак не могут понять практичные люди, пытающиеся заливать национальные обиды деньгами, квартирами и рабочими местами. Ибо народ создается и сохраняется не корыстью, а грезой о какой-то высокой миссии. Национальная борьба ведется прежде всего за картину мира, всегда иллюзорную, в которой народ может ощущать себя красивым, уважаемым и бессмертным, и никакой другой картины мира он никогда не примет — или, приняв, перестанет существовать.
Если для большинства людей главный страх — страх смерти, то главный страх для жизнеспособных народов — страх ничтожности. Это к вопросу о терроризме. И в частности, об арабско-еврейском конфликте.
В сионистском движении в еще догосударственные времена тоже были люди, считавшие, что палестинские арабы помирятся с евреями, когда увидят, насколько приятнее жить в правовом, по-европейски устроенном государстве, и Жаботинский тогда же предрекал, что арабы не примирятся со своим положением отсталого национального меньшинства именно потому, что они народ, а не толпа сброда, остановить их может только полная физическая невозможность военным путем обрести в Земле обетованной доминирующую роль. Из этого и нужно исходить в обозримой израильско-арабской политике: создавать «железную стену» — не оставляющее надежд военное превосходство.
У такой политики есть своя слабость: надежда слишком часто умирает последней. Но в подобном представлении о психологии народов неизмеримо больше понимания природы национальной вражды, чем в наивном рационализме, все сводящем к дележу бабок. Бабки, конечно, тоже никто не отменял, но на смерть за них не пойдут и аплодировать другим смертникам тем более не станут.
Нет, борьба ведется за красоту, достоинство и бессмертие — за возможность предаваться чарующей грезе, что твой народ и ты вместе с ним велик, прекрасен и бессмертен, и примирение народов возможно лишь через примирение их грез.
В своем романе «Исповедь еврея» я наметил такую модель межэтнических отношений: не отдельные злобные ксенофобы, а весь народный организм в их лице отвергает чужака, подобно тому как фагоциты набрасываются на любую чужеродную частицу, не разбирая, заноза это или нить хирурга. Ксенофобы — это просто пограничные пикеты, это фагоциты народного организма. И если ты чужак, то тщетно доказывать свою полезность, благонамеренность и благородство — фагоциты в таких тонкостях не разбираются; если ты чужак, они отторгнут тебя лишь с еще большей ненавистью за то, что ты пытаешься замаскироваться под своего и тем усложняешь их задачу.
Мне захотелось исключить все отвлекающие от сути дела факторы: пускай мой герой во всем будет русским из русских, пускай он будет могуч, щедр, бесстрашен, готов в любую минуту засадить полведра водки, а еще полведра разлить первым попавшимся собутыльникам, пускай он будет даже красавцем в глазуновском вкусе. Но! Где-то на самом краешке его личности отпечатана едва заметная черная метка: еврей. Пустячок. И тем не менее вызванного им слабенького, но упорного воздействия оказывается достаточно, чтобы превратить двухсотпроцентного русского в девяностопроцентного еврея — не склонного бросаться в объятия первого встречного, не склонного присоединяться к общему энтузиазму, не расположенного сливаться, распинаться… Хотя с подавляющим большинством русских людей у него устанавливались вполне приличные, а то и дружеские отношения.
И постепенно он понял, что отторгли его не отдельные люди, отторг его Народ как целое.
Но что же такое Народ, Нация? Это не «кровь» — «кровь» любой нации представляет собой невероятный коктейль, в который беспрерывно продолжают вливаться все новые и новые струйки. Это и не «почва» — иной раз и территория, а уж тем более образ жизни меняются радикально, а нация все же сохраняется. Это даже не язык — случается, что нация меняет и язык, но остается той же нацией. И наконец герой приходит к выводу: НАЦИЮ СОЗДАЕТ ОБЩИЙ ЗАПАС ВООДУШЕВЛЯЮЩЕГО ВРАНЬЯ.
Впоследствии эта формула из «Исповеди еврея» не раз обсуждалась и порицалась за намеренную эпатажность, но суть ее кажется мне верной и сейчас: нацию создает система коллективных иллюзий. Жизнь и вообще слишком ужасна и беспросветна, если смотреть на нее трезвыми глазами, человек способен любить и воодушевляться только собственными фантомами: истребляя иллюзии, грезы, мы уничтожаем важнейший источник жизни; то, что сегодня считается высшей мудростью — прагматизм, «трезвый взгляд на вещи», — и есть главная причина наркомании, экзистенциальной тоски, самоубийств. А потому нация как главный хранитель коллективных грез и есть вместе с тем главный источник воодушевления, без которого человеческая жизнь становится невыносимой. Не случайно национализм обрел идеологическую и поэтическую силу примерно тогда же, когда ослабела эмоциональная власть религий: нация сделалась суррогатом Бога, даруя своим приверженцам драгоценное чувство причастности к чему-то бессмертному, прекрасному, справедливому…
Но! Если нация создается коллективными грезами и уничтожается их упадком, то и борьба наций за выживание есть прежде всего борьба за грезы. Главная причина национальной вражды — вовсе не дележ материальных ресурсов, а соперничество химер: народы ненавидят прежде всего не тех, кто покушается на их территорию (они чаще всего даже и не знают точных ее границ), на полезные ископаемые (за их добычей следят только зануды-экономисты), на промышленность и сельское хозяйство (см. выше) — прежде всего они ненавидят тех, кто покушается на их сказки, на картину мира, позволяющую любоваться и гордиться собой. Материальное же богатство становится источником межнациональной ненависти только тогда, когда оно в каком-то символическом виде включено в народообразующие грезы.
