— Спасибо.
Зажав сдачу в кулаке, я откупорил банку и сделал глоток. Моя попутчица смотрела на меня.
— А вы что, знаете японский?
— Ну… В каком-то объеме. Вы попить ничего не хотите? А то она сейчас уйдет. Кофе, чай…
— Да чай-то, поди, зеленый…
— Черный тоже бывает. Спросить?
— Не надо. У них разве чай? Разве они в чае понимают?
— Да уж, — сказал я. — То ли дело в Мытищах!
— Ой! — всплеснула она руками. — Вы из Мытищ?!
— Нет, — мотнул я головой. — Я из этих… Из Черемушек.
— Да-а-а… — мечтательно произнесла она. — Закрою глаза и вижу. Дачу вижу… Клубнику… Вы сейчас из Токио едете?
— Из Токио.
— Свеклу везете?
— Не понял.
— Живете-то где?
— Тут недалеко. Минут через двадцать вылезать.
— И что, у вас там свеклу продают?
— Не замечал…
— Значит, в Токио надо покупать! Там все есть. Гречка, свекла, укроп, черный хлеб… Вы женаты?
— Нет.
— Тогда тем более. Я вам нарисую, как магазин найти. Там даже пряники один раз выбрасывали. У вас есть на чем?
Я отогнул картонную обложку «Папуаса» и протянул ей.
— Что, прямо в книге?
— В этой можно.
Она принялась вычерчивать схему, а я допил вторую банку и повернулся к окну. Начинало темнеть. Летящий мимо пейзаж понемногу украшал себя робкими огоньками. На горизонте еле заметно выступил горный кряж, готовый тут же раствориться в сереющем небе. Зеленые холмы превращались в черные. Держалась только желтизна спелых полей.
— Доезжаете до метро Шинбаши! — раздалось сбоку. — Проходите под мостом. Видите, вот сюда. Потом налево, и идете метров двести. Там будет вывеска. Зверь какой-то — енот не енот, медведь не медведь, не поймешь даже. Обойдете зверя — и в переулочек. И вот там, в третьем или четвертом доме, оно и будет.
— Что будет?
— Магазин! Называется как-то вроде «Сибирь», только по-японски.
— «Сибэриа»?
— Да, кажется. Японцы ведь очень косноязычные, их не поймешь. Но мы сегодня хорошо отоварились. Одной свеклы десять кило, до вокзала еле дотащили. Муж в курящем сидит, караулит.
— Скучно ему там, наверное?
— Да уж само собой. Эти-то расселись вокруг, языками чешут… До чего болтливый народ!
Она тяжко-претяжко вздохнула.
— Может, это панда?.. — предположил я.
— Где?
— Не енот и не медведь… Панда, скорее всего.
— Какая панда?
— Гималайская. Японцы ее почему-то любят.
— Бог знает что они тут любят. Один раз с мужем на банкет пошла — до сих пор плююсь, как вспомню. Какие-то стручки… Осьминоги какие-то…
— Морской еж…
— Не помню, может, и еж был…
— Еще натто…
— Что?
— Натто, бобы такие подгнившие.
— Откуда вы все знаете?
— Так ведь шесть лет…
— Ужас. Вам надо памятник ставить. Как вы живы до сих пор?
— Сам не пойму.
— Они ведь такие… Как бы это сказать… Злонамеренные!
— В каком смысле?
— Да в любом. Ну вот, помню, меня полицейский остановил, когда я нечаянно по правой стороне поехала. И давай что-то такое лопотать. Я ему на чистейшем английском говорю…
— Простите, — перебил я. — На каком английском?
— На чистейшем. Говорю: «Ай кэн нот ту спик джапанис». А он в ответ специально — вы понимаете, специально! — говорит по-японски!
— Так может, он по-другому и не умел?
— Да прям! Видно же — смотрит на меня и радуется, что я не понимаю.
— А потом?
— Потом отпустил.
Световое табло над дверью вспыхнуло красными иероглифами новостей. Они резво бежали справа налево, повествуя о курсе иены на токийской бирже. Я открыл третью банку. Интересно, подумалось мне, — сколько пива выпил Кустодиев, пока сидел с мольбертом перед своей натурщицей? Наверное, целыми самоварами дул.
— Дорого, конечно, — вздохнула она. — Пятьсот иен кило. Где это видано?
— Ничего, — сказал я. — Вон, говорят, что иена растет.
— Кто говорит?
Я показал на табло.
— Господи! — вырвалось у нее. — Вы что, и эти закорючки понимаете?
— Ну… Не все, конечно, — поспешил я ее успокоить. — Кое-какие только…
— Вас в институте учили?
— Нет, я сам…
Она глядела на меня с болью и состраданием.
— Вы что, до смерти тут собираетесь жить? Такой молодой…
— Почему обязательно до смерти?
— А до каких пор?
— Не знаю… Как получится.
Она изучающе побегала по мне глазами, как по непонятному зверю.
— Вы здесь как вообще? По контракту?
— Да. В университете…
— Один?
— В смысле?
— Наши люди еще есть?
— Довольно много.
— Ну, тогда еще ничего. Можно позавидовать.
Я влил в себя остатки пива. К горлу подступила отрыжка.
— Нет, я ничего плохого не имею в виду, — сказала она. — Замечательная страна, великая культура… Но ведь здесь невозможно стать своим!
— Невозможно, — согласился я.
— Здесь вы всегда будете… Как это… «Га…»
— Гайдзин.
— Да. На вас будут показывать пальцем. Над вами вечно будут смеяться. Вы будете белая ворона.
— Конечно.
— Ну вот, видите…
Она шумно выдохнула, вся обмякла и некоторое время сидела молча. Потом покачала головой:
— Хотя да, понятно… Не обратно же…
Длинная сережка в ее правом ухе хотела было поболтаться маятником — но стукнулась о щеку и обреченно повисла.
Вагонные динамики исполнили музыкальную заставку. Мягкий женский голос объявил о скорой остановке.
— Подъезжаем, — сказал я. — Мне выходить.
— Вы тут живете?
— Не совсем. Еще час на автобусе.
— И не расспросила ни о чем… Все про себя, да про себя…
— Ничего, в следующий раз.
— Конечно. Я вам визитку дам. Мужа.
Порывшись в сумочке, она протянула мне картонный прямоугольник. На нем значилось:
