— Не смей бросать мой телефон! — Вскочив, она схватила трубку у меня из-под ног. — И вообще не смей разбрасывать вещи! — продолжала она, разматывая провод.
Я специально обмотался им — пусть знает, что и я могу разговаривать по телефону с собственными родителями, без посторонней помощи. При этом она дергала провод так свирепо, что он щелкал хлыстом по моей «суперменской» пижаме.
Разобравшись с телефоном, она снова залезла на кровать, скрестив под собой ноги, и смерила меня оттуда взглядом.
— Я столько сделала, чтобы вернуть тебя, а ты… неблагодарный засранец.
Это слово ударило меня больнее, чем телефонный шнур или ее рука. У меня перехватило дыхание, и на глазах выступили слезы. Но сил плакать уже не было.
Когда мама с папой уходили, оставляя меня с Кэти, я сначала немного плакал. Иногда бросался в рыданиях на пол перед дверью, за которой скрывались родители. На полу оставался слабый аромат маминых духов. Но вскоре я стихал: хорошие мальчики долго не плачут, а я считался хорошим мальчиком и не желал потерять это звание. Потом мы с Кэти смотрели мультсериал «Rainbow Brite», она читала мне три книжки, а когда я просыпался, папа с мамой снова были дома.
«Мы вернемся», — говорили они — и всегда исполняли свое обещание.
— Так хочешь знать, что они про тебя сказали? — произнесла она, шумно затягиваясь сигаретой.
Вместо ответа я уставился на здоровенного водяного клопа, ползущего под кроватью. Помотав головой, я развернулся и отправился в спальню.
Там я вытащил братца-кролика, спрятанного под кроватью, и, обняв его под одеялом, шептал в мохнатое ухо между приступами икоты:
— Когда ты проснешься, они вернутся… они обязательно вернутся.
В эту ночь я впервые обмочился в постели. Было мокро и сыро, точно под кроватью работал кондиционер. Со мной такое произошло впервые в жизни, но я имел представление, что это: Алекс, мой лучший друг из детского сада, писался постоянно. Когда он ночевал у нас, мама подстилала ему клеенку.
— У него несчастный случай… — повторял я, помогая маме убирать кровать. — А у меня нет, — гордо заявлял я.
— Конечно, ведь ты ходишь в туалет как большой мальчик, — улыбалась она, и я хохотал от восторга.
У меня была специальная приставная лесенка для туалета. Я взбирался по ней, и становился большим-пребольшим, как великан, сам поднимал стульчак, и сам обрушивал с высоты мощный поток. Иногда я запускал туда игрушечные кораблики, устраивая бурю в унитазе, пока мама не объяснила, что это нехорошо, и с тех пор я занимался этим только в ванне, испытывая свои катера и танкеры под натиском стихии, которая была у меня в руках.
Когда мы с Алексом лежали в одной кровати, споря, чья ракета больше и чья быстрее долетит до Луны, я всякий раз испытывал гордость, слыша, как скрипит под ним унизительная клеенка.
— Ничего, — одобрительно трепал я его по плечу всякое утро. — Это же просто несчастный случай. Когда-нибудь и у тебя будет приставная лесенка.
Я осторожно стянул мокрое одеяло и уставился на позорное пятно. Багс Банни ухмылялся, мех на его щеках тоже был влажным и слипшимся.
Вокруг меня расплывались светло-желтые стены детской. Там, дома, стенки были изрисованы динозаврами. Здесь — только плакат с большим глупым клоуном, который сморщился — видимо, собираясь разрыдаться над большим поникшим цветком.
— Посмотри, какой забавный, — твердила моя новая мама.
Я хмуро кивал в ответ. Прежняя мама жаловалась, что в детской не хватает места для игрушек. Теперь у меня стояло две голубых коробки из-под молока: в одной одежда, в другой игрушки — и обе не загружены даже наполовину.
Итак, я стоял, обреченно прислонясь к своей кровати, и разглядывал окружающую обстановку: темное пятно на красной пижаме Супермена, оранжевый линолеум, истрескавшийся и вздувшийся пузырями, как будто под ним жили маленькие черепашки, побуревшую побелку по углам потолка, цветом напоминавшую деревенский сыр, книжки-азбуки, которые я уже полгода как перерос, зарытые в коробках из-под молока.
Слезами горю не поможешь. Надо действовать. Торопливо раздеваясь, я твердил себе: «главное — переодеться». Мокрые тряпки я закопал туда же, в молочную коробку: курточка, два рукава, майка, две штанины, два носка — словом, весь наряд Супермена. И старые тапочки. Я выбрал те, что мог надевать сам, на липучке, а не те, что купила она — где приходилось завязывать шнурки, чего я делать не умел.
— Ты сам оделся? — удивлялась мама.
— Я все умею сам, — отвечал я и тут же получал звездочку на карту. Двадцать звезд — и мне покупают автомобильчик размером со спичечную коробку. У меня их была почти сотня.
Я тихо прокрался в гостиную. Она спала на кушетке, свернувшись под мохнатым пледом, на котором был нарисован лев. Банки из-под пива и сигареты разбросаны по полу и кофейному столику. Работал телевизор с выключенным звуком: мультиков не было, одни говорящие головы.
Я прошел на цыпочках мимо, тихо придвинул кресло к двери, забрался на него и бесшумно повернул пимпочку замка. Этот прием был мне знаком — папа научил, на случай пожара и крайней необходимости. Сейчас она как раз наступила — крайняя необходимость.
За дверью мне в глаза сразу ударил яркий свет фонаря. Я зажмурился. Было холодно. «Крайний случай» наступил, время действовать. Мне надо любой ценой выбраться из этого дома. Долгое время я шел вперед, не поднимая глаз. Я смотрел на свои тапочки: они были единственным ориентиром в этом чужом мире. Надеясь только на них, я спешил по растрескавшемуся тротуару, из которого местами выбивалась трава, держась подальше от домов, каждый с прогнившим крыльцом, с облупившейся краской, издалека похожей на присохшую грязь. Меня сопровождал собачий лай и вой. Несколько раз птицы выпархивали из травы рядом с дорогой, иногда я вздрагивал от странных звуков: это хлопали дверцы машин, в которых кто-то приезжал домой или отправлялся на работу.
Впереди грозно высилась громадная серая фабрика. Она была похожа на железную крепость, плывущую в густых клочьях дыма. Я посмотрел на кончики тапок, определяя направление. Старые тапочки были устремлены в сторону, противоположную бунгато. Теперь они, как почтовые голуби, найдут дорогу обратно. Они непременно приведут к родителям.
Я первый раз один переходил дорогу. Я выжидал, прислушиваясь, — и если света фар не появлялось и не было слышно шума мотора, перебегал. Сердце так и выскакивало из груди, каждую секунду ожидая, что меня собьют. Я шел все быстрее, размахивая руками, чтобы не останавливаться, увлекаемый вперед словно паровозной тягой, не дающей остановиться ни на секунду. Иначе бы я неминуемо упал, свернулся калачиком и попытался проснуться.
За грузными воротами фабрики, откуда доносились чавканье и сопение, причем такие громкие, что я не слышал даже собственных шагов, я побежал. Я бежал от железной, испускающей дым драконьей пасти, пытавшейся заглотить меня целиком. А потом я взбегал на холм, по бурой жухлой траве, настолько густой, что в ней исчезли мои тапочки. Но я знал, что, как только доберусь до вершины, увижу свой дом, свой настоящий дом. Я вбегу в двери, и упаду в объятия родителей, и все снова пойдет как надо.
