* * *
Предполагаю, что своим возрождением я обязан какой-нибудь поломке Авеля в последнюю минуту. Не могу поверить, будто меня держат здесь по другим соображениям. Никто не может меня заменить, а я в тюрьме не работаю. Всё это, естественно, лишь предположение; ведь мне никто ничего не говорит. Меня обласкали вниманием, обо мне заботятся, вернули почти все игрушки, и место для работы оборудовано, если на меня вдруг снизойдёт вдохновение. А я, естественно, сопротивляюсь задабриваниям, хотя это и нелегко; время тянется медленно. Признаю, что принял предложение поработать над бумагами Карадока главным образом из любопытства. Душеприказчикам требуется «внести в них порядок», что бы это ни значило. На самом деле такая постановка вопроса неуместна, ведь подобный материал именно своей бессистемностью и творит свой особый порядок. «Попытка ухватить изначальную идею, прежде чем она отправится топтать концептуальное поле подобно неуклюжей корове». Таким образом я убиваю время, пока время не убило меня.
А теперь, как я уже сказал, она вернулась, хотя понятия не имею, зачем и насколько; но она переменилась, непоправимо переменилась. Правда, у неё всё та же грация высокомачтовой шхуны и всё те же улыбки, проникающие в душу мужчины; всё тот же лукавый опасный взгляд. Болезнь, заключение, одиночество — не это ли сблизило нас? Возможно. Кстати, она теперь помогает мне с документами. Смерть малыша над нами, между нами, мы не говорим о ней, потому что не знаем, с чего начать. Каким бы неунывающим я ни был, это выбило из меня весь мой нарциссизм; то, что случилось, до сих пор не находит выхода в словах. Итак, я подвигаю бумагу, задумываюсь и позволяю моим настроениям нести меня в неведомые дали. Душеприказчикам всё равно, что я делаю с бумагами, лишь бы дело шло и к ним текли деньги. Но… нет наследников, которые могли бы чего-то требовать, так что комитет идиотов будет развлекаться идиотскими затеями: старики, пахнущие мылом и палёным волосом. Шерстистость у грызунов, контроль над рождаемостью у эльфов… вот так-то: как раз этого Карадок, если он вправду умер, терпеть не мог. (Я слышу вопли, они у меня записаны.)
И ещё, время от времени среди моих мыслей появляются обрывки, которые, не исключено, пришли из другой книги — моей собственной книги; идея возникает неожиданно и на короткое время подчиняет меня себе, год за годом. Однако сначала надо разобраться с остальным: с тенями других многочисленных разумов, которые ещё больше затемнили и без того неясный текст своими средневековыми размышлениями. Авель смог бы дать им форму, место и сравнительную значимость; человеческой памяти для этого недостаточно. Не о Бенедикте ли я однажды сказал это — или об Иоланте? «Наверно, нечестно обижать её, но она никогда ни о чём не думала, если только не заставляли обстоятельства. Никаких усилий. Пустые бездумные фразы позвякивали над жестковатым ложем пошлости, высыпаясь из её головы, как из мусорной корзины. Но красота! В её объятиях я чувствовал себя защищённым от всех и вся, словно больше ничего дурного не могло случиться со мной». Самодовольный Дурак!
Сегодня опять холодно, просто швейцарский холод. А поначалу казалось, что будет солнечно. Медленно падают листья, и их, как дым, уносит на луга. Боже мой, сколько же мне ещё быть здесь, когда я отсюда выберусь? И что тогда будет? Густой туман невероятного прошлого, которого мне никогда не понять, скрывает мою прежнюю жизнь. Как лунатик, я перетаскиваю из одного дня в другой чудовищное, под стать призраку, похмелье.
Что же до этой писанины, выходящей из моих копировальных машин, моих дактилей, то она не имеет отношения к той книге, о которой я говорил, вовсе нет. Хотите узнать, в чём состоит мой метод? Всё просто. Когда я пишу одну книгу (первую часть неплохо бы назвать «Пульс 103»), я пишу о ней другую книгу, потом третью и так далее. Кто знает, может быть результатом станет новая логика? Помните обезьян на индийских фресках (таких же человечных, таких же обаятельных, как некоторые из английских критиков), которые могут танцевать, лишь тыча указательными пальцами друг друга в задницы? Так и я буду поступать. Запах камфары: нельзя очень оживляться, когда заходит доктор Нэш. Я должен быть таким, как всегда, — вечным укором смертному одру, грязным простыням, покашливающим уткам. Однако живость ума вовсе не грех, говорит Господь Бог.
Если уж речь идёт о Карадоке, то, собирая обрывки досужей болтовни, я извожу себя мыслью о том, что можно было бы составить не одну книгу, а несколько, включая и те книги, о которых знавшие его люди даже не догадывались; неужели каждый человек построен так же? — подобно неуклюжему сэндвичу, насколько я понимаю. Однако тут есть, например, нечто, более подходящее для Кёпгена, — наверно, какая-то часть Карадока и есть Кёпген или vice versa.[5]Я имею в виду алхимию, могучий ночной экспресс, который с грохотом мчится прочь из причинно-следственного поля, унося с собой всё. Алхимию со всеми её парадоксами — я бы определил её как частное владение Кёпгена. Ан нет. Это есть и у Карадока, скрытое под его дурачествами.
Вот, например: «Pour bien commencer ces études il faut d'abord supprimer tout curiosité»;[6]такой парадокс непонятен людям, находящимся под властью формальной логики. Более того, это исходит, если позволите, от человека, который заявлял, будто последними словами Сократа были: «Прошу, о боги, пусть будет смех». Сравните с прекрасной белой нитью, которая пронизывает все труды Аристотеля — философские таблицы умножения, противостоящие подобному дородовому мычанию. (В перерывах я не ленился: на ручном токарном станке выточил себе набор отличных отмычек, чтобы немного разведать окружающее пространство.) Неужели обязательно, чтобы трагическое мироощущение ютилось не где-нибудь, а на задворках смеха?
* * *
И всё же теперь, когда я официально признан сумасшедшим и заперт в «Паульхаусе», трудно представить что-нибудь более способствующее (стиль путеводителя!) долгому и спокойному выздоровлению, чем это место рядом с печальным озером, в котором ничего не отражается, потому что небо низкое и скучное, как вытертый мех. На богатых лугах вокруг полно ленивых змей. По вечерам холмы откликаются эхом на полнозвучный звон колокольчиков. Видно, как качается вымя, когда корова идёт протоптанной тропой в коровник, где электрические присоски вытянут из неё молоко и облегчат жизнь ревущему существу. Пар поднимается клубами.
Бильярдные, библиотека, часовни для прихожан пяти различных вероисповеданий, кинозал, небольшой театр, площадка для гольфа — Нэш не ошибся, говоря, что здесь как в загородном клубе. Хирургическое отделение, как и изоляторы, размещается отдельно в здании, развёрнутом на восток и к нам — задом. Операции на одной стороне, выздоровление — на другой. Наши болезни имеют свои степени и ранги. Подземной системой типа троллейбуса плюс дюжиной или более лифтов разных размеров обеспечивается быстрое и беспрепятственное сообщение между двумя территориями. Мне как будто дали волю. Шучу; наверняка я под надзором, во всяком случае, у меня такое впечатление. Пока мне всего лишь посоветовали не ходить в кино — возможно, для этого есть серьёзные медицинские основания. Если не считать того, что можно было бы ещё раз посмотреть фильм Иоланты, мне плевать: как по мне, кинематограф — это театр Но с постановщиком, которому всякие «но» чужды. Я за звук против картинки, что противоречит современному направлению: мне это известно, но ничего не поделаешь. «Конх омпах» и «Ом мане падме хум» — два выключателя, которые оперируют моей мозговой коробкой: нечто между подающей голос раковиной и мудрецом в утробной позе.
