Мистер Фихэм (запчасти и аксессуары к автомобилям), только что из Мейдстоуна, назвал весь Кент своим «приходом» — то есть, территорией; в Кенте просто катастрофа. Он был лысоват, слегка склонен к хвастовству и к коммивояжерскому ухарству; попросил подвезти тележку с десертами, и когда хорошенькая официантка приблизилась, покосился на ее бедро, обтянутое форменной юбкой, и сказал:
— Этот эклер меня соблазняет…
Официантка взялась за блюдо с пирожным…
— … но все остальное — ничуть. Ох, старость, треклятая старость…
Фихэму было немного за пятьдесят; трое его соседей по столику — все примерно его ровесники — расхохотались как-то одобрительно и печально, сознаваясь в импотенции, слегка иронизируя над неполадками в своем хозяйстве. Подслушивая разговоры пожилых англичан, часто слышишь признания: «Что-то в койку уже не тянет».
После ужина я сидел с коммивояжерами у телевизора в холле и смотрел известия с Фолклендов. Пока выпуск новостей не начался, многие заговаривали о событиях, но все какими-то обиняками. «Я сегодня слушал радио в машине, пока ехал по «Эм-двадцать… Один клиент сказал… Эшфордский поставщик моего приятеля слышал…». Но никто не говорил ничего определенного. Не могли решиться. «Вроде бы с британской стороны потери…».
Весть сообщил телевизор: оказалось, потоплен «Шеффилд». В холле воцарилось молчание: первые потери британцев, новенькое судно. Много погибших, на судне продолжается пожар.
Пока Фолклендская война обходилась без жертв с британской стороны, она была остроумно затеянной кампанией, изобретательным маневром, приключением. В Англии ценят такие жесты: находчивый ответ, без крови, без трупов. Но теперь произошло нечто некрасивое, обязывающее к дальнейшим шагам, то, чего просто так спустить нельзя. Гибель «Шеффилда» обрекала Британию на войну, в которую никто всерьез не желал втягиваться. Один из коммивояжеров сказал: «Это нас подкосит».
Среди присутствующих был китаец. Он заговорил — дотоле остальные регулярно косились на него, а когда он открыл рот, вообще уставились, словно ожидая услышать китайскую речь. Но он заговорил по-английски.
— Для нас это тяжелый удар, — сказал он.
Все подхватили: «Да, сильно это по нам ударило»… «Что же дальше?». Я же отмалчивался, уже чувствуя себя вражеским агентом. Я разделял мнение, высказанное аргентинским писателем Хорхе Луисом Борхесом: «Фолклендская война — все равно, что ссора двух лысых из-за расчески».
ДЖОН БРЕТБИ
Один житель Гастингса сказал мне: «Почему я сюда переехал? Легко догадаться. Город входит в тройку самых дешевых в Англии». Он перечислил мне все три, но я так хотел побольше узнать о Гастингсе, что позабыл записать названия остальных. Звали моего собеседника Джон Бретби, он был живописец. Это Бретби написал картины для фильма «Из первых рук» по одноименному роману Джойса Кэри. Мало того, его собственная биография несколько перекликается с историей героя книги и фльма — художника Галли Джимсона.
Моя беседа с Бретби происходила в комнате, полной картин. На некоторых краска еще не просохла.
— В Лондоне или где бы то ни было такой большой дом мне был бы не по карману, — рассуждал Бретби. — Если бы я не выбрал Гастингс, ютился бы сейчас в какой-нибудь конуре.
Дом Бретби назывался «Купол и Башня Ветров»; название ему очень подходило. Высокое обветшавшее здание скрипело под порывами ветра; куда ни глянь, повсюду полотна, прислоненные к стенам рядами. Бретби был невысок и плотно сложен; по его лицу казалось, что он постоянно вслушивается в какие-то неясные звуки — гримаса, изобличающая рассеянность. Он сказал, что картины пишет быстро. Время от времени Бретби пускался в воспоминания о своем легендарном бурном прошлом — настолько бурном, что он еле жив остался. Он принадлежал к так называемой «школе кухонной раковины» и питал слабость к великосветским гостиным[4]. Теперь Бретби остепенился. «Я полагаю, что западное общество обречено», — заявил он мне, созерцая из окна своего «Купола и башни» крыши и морские дали Гастингса — прелестную, надо сказать, панораму.
— Наше общество перерождается, — сказал Бретби, — раньше в его основу были заложены понятия свободы и индивидуальности, а теперь все идет к тому, что индивидуальность исчезнет, растворится в коллективистском режиме.
Я сказал, что, по-моему, впереди — не коллективистский режим, а скорее джунгли, где большинство будет еле сводить концы с концами, а богачи заживут по-княжески — лучше всех богачей прошлого, вот только в условиях постоянной угрозы со стороны голодных, хищных бедняков. К услугам богатых будет вся наука и техника, но ее ресурсы бросят исключительно на защиту их жизни и благоденствия. Бедняки же станут мыкаться, как собаки, превратятся в жалких, озлобленных существ, и богачи, верно, станут охотиться на них для забавы.
Выслушав мою теорию, Бретби и бровью не повел. Пока мы беседовали, он писал мой портрет (Никакой коммерции, — сказал он по поводу этой работы. — Моя задача — оставить этот портрет потомкам, пусть посмотрят на него, когда наше общество станет совсем иным»). Он не стал опровергать мою версию будущего — просто почесал в затылке и снова взялся проклинать полицейское государство, где все будут ходить в мешковатых синих робах и называть друг друга «товарищ» — этакий оруэлловский кошмар, скорее предостережение, чем обоснованное пророчество. Между тем, 1984-й год близился, а Дж. Бретби жил себе в своей прелестной развалюхе в Гастингсе, этом раю для всех рачительных хозяек на южном побережье Англии, и творил в свое удовольствие…
Мне показалось, что за страхом будущего у Бретби кроется ненависть к современной эпохе, хотя во всем остальном он был человек жизнелюбивый, обуреваемый кучей планов («Угадайте, эта длинная — что? Все паломники, которые ехали в Кентербери. Чосер, знаете?»). Он сказал, что путешествовать не любитель, но вот жена обожает странствовать; ее почему-то всегда тянет в Новый Орлеан. Жена — ее звали Пэм, она носила красные кожаные брюки отлично заботилась о муже. Мне она сделала сандвич с ветчиной. Бретби сказал, что познакомился с ней через колонку Одинокие сердца» — ну знаете, объявления типа «Холостяк, 54, плотн., но не тучн. сложения, профессиональный художник, южн. побережье, желает познакомиться….». Так они встретились, полюбились друг другу и поженились.
ШАЛЛИ
В Хоуве, как и во многих других поселках на побережье Англии, имелись «шале». Не верьте этому термину, напоминающему о швейцарских коттеджах. В действительности то были хибарки. Впрочем, само слово «chalet» тут выговаривали так, что форма вполне отвечала содержанию: «шалли» (shally), помесь «shanty» — «лачуга» и «alley» — «проулок». На «впервой линии» их были сотни — длиннейшая шеренга. Я предположил, что они восходят к викторианским купальным фургонам[5]. Англичане стеснялись наготы. Кстати, если на то пошло, в викторианские времена купание считалось диаметральной противоположностью спорта — одним из видов водолечения, чем-то средним между ирригацией кишечника и святым крещением. Купальные фургоны — эти будки на двух колесах[6]— позднее были превращены в стационарные кабинки для переодевания, затем расставлены рядами вдоль берега, и, наконец, сделались «шалли» — домами в миниатюре.
