Поскольку они явились одними из первых, им досталось обмундирование по размеру, Шарль же, пришедший со своим обычным, презрительным и отрешенным, видом чуть ли не к полудню, поначалу получил форму не по росту. Но он так бурно протестовал, скандалил, так напирал на то, что он не кто-нибудь, а заместитель директора фабрики, что у двоих других новобранцев — а подвернулись под руку как раз Падиоло с Босси — отняли шинель и красные штаны, которые более или менее пришлись впору такому уважаемому человеку, хоть он все равно презрительно морщился. В результате Падиоло утонул в здоровенной шинели, а Босси к своим штанам за все время, какое ему еще было суждено прожить, так и не привык.
На Антиме, молодом человеке двадцати трех лет, среднего роста, обладателе самой заурядной, неулыбчивой физиономии и обычных усиков, какие носили почти все его ровесники, новая форма сидела не лучше и не хуже, чем повседневный костюм; ему хотелось подойти и поговорить с Шарлем, — тому уже все двадцать семь исполнилось, невыразительность та же, усики такие же, но ростом повыше, поинтереснее, постройнее, на всё вокруг он посматривал с холодной невозмутимостью и, казалось, еще меньше, чем обычно, желал общаться с кем-либо, кого считал ниже себя, в том числе и не в последнюю очередь с Антимом. Видя это, Антим передумал и вернулся к товарищам, хотя бы для того, чтобы утешить Босси, проклинавшего на все корки свои штаны. Все же он разок обернулся увидел, что Шарль достал сигару, хотел уже убрать портсигар, но спохватился и скромно предложил его ближайшему офицеру. А потом сфотографировал офицера, как фотографировал все подряд, совершенствуясь в этом искусстве, и довольно успешно: с недавних пор журналы, принимающие работы любителей, такие как «Мируар» и «Иллюстрасьон», стали публиковать его снимки.
В следующие несколько дней все шло своим чередом и довольно быстро. После прибытия последних резервистов к ним подселили еще «стариков» из запаса, от тридцати четырех до сорока девяти лет, каждого из которых заставляли в первый день угостить товарищей, так что из-за непрерывных вечерних пирушек с понедельника по четверг во всей казарме не оставалось ни одного трезвого человека. Потом настал черед вещей посерьезнее — началась разбивка по взводам. Антим попал, если перечислять все подразделения снизу доверху, в 11-й взвод 10-й роты 93-го пехотного полка 42-й бригады 21-й пехотной дивизии, которая входила в состав 11-го корпуса 5-й армии. И получил личный номер 4221. Всем раздали припасы, боевые и продовольственные, — в тот вечер все опять недурно выпили. А на другой день новобранцы впервые почувствовали себя настоящими солдатами: утром полк впервые построился в колонны, промаршировал перед полковником на плацу, а вечером — через весь город к железнодорожному вокзалу.
Идти в строю, расправив плечи в новеньком мундире и молодецки глядя прямо перед собой, было даже весело. 93-й полк шествовал по центральному проспекту и главным улицам города, а население толпилось на тротуарах и не скупилось на восторженные крики и бодрые призывы. Проныра Шарль — а как же! — шагал в самом первом ряду, Антим — в середине колонны, рядом с Босси, страдающим в тесных штанах, Арсенелем с незажившим геморроем и Подиоло, которому мать успела укоротить и ушить в плечах шинель. Шагал, вполголоса перешучиваясь с товарищами и стараясь попадать в ногу, как вдруг на левом тротуаре заметил Бланш. Померещилось, подумал он сначала, но нет — точно, она, Бланш, одетая по-праздничному в розовую летнюю юбку и легонькую лиловую блузку. Над головой, для защиты от солнца, она раскрыла черный зонтик, а они-то все топали в ногу и потели в жестко сжимающих виски неразношенных кепи и с туго, по уставу, притянутым ранцем, хорошо хоть лямки, в первый-то день, еще не так ужасно натирали ключицы.
Следя за Бланш, Антим увидел то, чего и ожидал: она послала Шарлю улыбку, полную гордости за его военную выправку; однако когда он, Антим, поравнялся с нею, то и сам неожиданно получил в подарок улыбку, правда в иной тональности: какую- то более значительную и даже, как ему показалось, более душевную, открытую, более красноречивую, что ли. И если Шарль, насколько можно было судить со спины, улыбался в ответ, то Антим ограничился взглядом, настолько же долгим, насколько и кратким, и постарался, сохраняя максимальную бесстрастность, начинить ее изнутри максимальною страстью — еще одна труднейшая и еще менее осуществимая задача, попробуй-ка проделать такой трюк, не сбившись со строевого шага! И уж ни на кого другого, после Бланш, Антим смотреть не хотел.
На следующий день рано утром он снова увидел ее — в толпе на вокзальном перроне; народ размахивал флажками, мальчишки мелом писали на боках паровоза: «На Берлин!» — пяток трубачей изо всех сил наяривал «Марсельезу». Со всех сторон взметались в воздух шляпы, платочки, букеты цветов, в окна вагонов передавали корзинки с едой, одни обнимали напоследок детишек или стариков-родителей, другие целовали жен или подруг, а те окропляли слезами ступеньки вагонов, — всё точно так, как и сегодня можно видеть на огромной фреске Альбера Эртера в Эльзасском зале Восточного вокзала в Париже. И все же общее настроение было скорее приподнятым — чего бояться, ясно ведь: разлука не надолго и очень скоро все вернутся. Издалека Антим увидел Шарля, сжимавшего в объятиях Бланш, а Бланш через его плечо опять смотрела на Антима, тем же самым значительным взглядом. Но вот скомандовали «по вагонам», а ровно через неделю после той прогулки на велосипеде, в шесть утра следующей субботы, Антим отправился из Нанта эшелоном в Арденны, куда и прибыл вечером в понедельник.
3
В воскресенье утром Бланш проснулась в своей спальне на втором этаже респектабельного дома — в таких живут нотариусы или депутаты, крупные чиновники или промышленные магнаты, — семейству Борн как раз и принадлежала фабрика «Борн-Сез», а Бланш в этом семействе единственная дочь.
Уютная, чисто прибранная комната, но чувствовалась в ней какая-то странная несообразность. На стенах, оклеенных обоями с легким смещением узора, развешаны картинки на местные сюжеты — баржи на Луаре, рыбаки в Нуармутье, мебель подобрана, как коллекция древесных пород, настоящий дендрарий: ореховый зеркальный шкафчик, дубовое бюро, комод красного дерева с инкрустацией из фруктовых, кровать из канадской березы и большой шкаф из болотной сосны. Трудно сказать, что именно создавало странное впечатление: то ли несостыковка равномерно увядающих на блеклых бумажных полотнищах букетов — сама по себе неожиданная в буржуазном доме, где обычно обои наклеивают по всем правилам, — то ли это мебельно-древесинное попурри: непонятно, каким образом могли сочетаться друг с другом такие разномастные вещи. Однако вскоре становилось ясно: дразнящее впечатление как раз и возникало из совмещения несовместимого.
Пока хозяйка не встала, каждый предмет обстановки прилежно делал свое дело. Ночной столик — из бука — держал на себе, помимо лампы, стопку книг, в том числе «Народ моря», роман Марка Эльдера, который Бланш время от времени удостаивала своим вниманием, — не потому, что годом раньше он доблестно завоевал Гонкуровскую премию, победив Марселя Пруста, а потому, что его автор, на самом деле носивший имя Марсель Тандрон, был другом семьи, а в книге описывались воскресные прогулки в знакомые места: в Нуармутье, где можно посмотреть на рыбачьи лодки или в Трантму, куда дочерна промокшие баржи привозили улов из устья Луары: миног, крупных и мелких угрей.
