Вы насмешники, лишь бы только насмеяться над провинциальными.
Н. В. Гоголь. «Ревизор»
ЛЕГКАЯ ЖИЗНЬ
Ничто так не стирает грань между правдой и вымыслом, как показания очевидцев.
С. В. Демьяненко. «Дело № 10-175»
Только на седьмом десятке я понял, что прожил необычайно легкую жизнь. Не то что трудностей не было, были. И руки-ноги ломал, и от многого другого больно было. Даже умирал пару раз, но это-то совсем не больно. Приходишь оттуда в сознание, перед глазами белый доктор фокусируется, спрашиваешь, языком еле ворочая: «Шо це за дило?», — а он глазки закатывает и мытым пальчиком спиральку в воздухе закручивает. Всего-то!
А жизнь легкая потому, что, по сути, была бесцельной. Прихотей — хоть отбавляй, а целей не было. Точнее, не было средств на эти цели, а на прихоти были. Поэтому генпланов для себя не чертил, а значит, и выполнять их не стремился. Ногти не кусал от досады, слюной не давился от зависти, слез с горя не лил. Веселился больше нормы социалистического общежития, а жизнь шла как бы сама по себе, а я по ней почти без остановок. И с удовольствием!
Но была у меня с малых лет одна мечта, несбыточная по определению.
Детство мое было безоблачным, но безденежным. И то и другое обеспечили мне родители. За чистое небо над головой я им до конца их жизни (да и моей тоже) безмерно благодарен. А по финансовой линии — испытываю сомнения. Оба родителя были инженерами: папаша — главным, а мама — рядовым. Так что и доход семьи был среднеинженерным. Да и состав семьи был среднестатистическим — четыре человека, двое детей. Да и дом, в котором мы жили, был из середины статистики: двадцать шесть квартир на пятьдесят два инженера и техника. Заводской дом ИТР: жилплощадь — служебная, за малым исключением директора завода и секретаря парткома, — коммуналка, мебель — кровати, столы, стулья — все с жестяными номерками, под роспись управдома в амбарной книге. Домоправителя Иван Иваныча в жёваном чесучовом френче и когда-то белой фуражке боялись: а вдруг стул покалечишь или стол поцарапаешь? Не беда, но позор на общем собрании, проходившем летом во дворе, зимой — в дворницкой.
Беда была, когда коллега управдома по непритязательному досугу, облезлый как в смысле головы, так и одежды фининспектор шастал без предупреждения по квартирам. Чаще всего мытарь шел на звук швейной машинки «Зингер». А не частным ли, гражданочка, предпринимательством занимаетесь, положенных налогов в казну не платя и закон тем нарушая? И замерял площадь найденных тряпок умножением на бумажке показаний портняжного сантиметра: влезает в норму семейного потребления на душу населения или нет? Мамаши наши жарким потом покрывались: а вдруг?
Не было в нашем доме ни снабженцев, ни буфетчиц, ни воров в законе — то есть советских миллионеров. Не было и рабочих и колхозников — гордых за свою страну советских нищих. А все остальное было. Кроме денег. На мороженое — два раза в неделю (палочка эскимо — одиннадцать копеек), на газировку — три копейки с сиропом, копейка — без, да на кино — двадцать копеек на дневной сеанс. И то не всем давали.
Но самая унизительная, по моим тогдашним представлениям, мальчишечья обида — это стиранная-перестиранная одежная бедность среднего класса. Ее отличие от мерзкого тряпья уличных побирушек лишь подчеркивало проблему — улицы, а еще больше базары и вокзалы, были в те послевоенные времена просто напичканы нищими. Как профессиональными, с насиженными местами, так и залетными. Но эти убогие люди в бутафорских лохмотьях жили своей в чем-то неповторимой жизнью: по амбициям, так сказать, амуниции. И в этой жизни, наверное, были и смех и слезы, а может, и любовь… Но сколько в ней, уж точно, было неповторимого артистизма!
Каждое воскресенье я ходил в кружок «Умелые руки» в расположенный поблизости Дворец пионеров и каждое воскресенье наискосок от места моего назначения останавливался посмотреть и послушать необычайный уличный кабаре-дуэт. Два насквозь пропитых инвалида в драных тельняшках под аккомпанемент трофейного аккордеона «Вельтмайстер» исполняли гнусавыми голосами весь по тому времени модный песенный репертуар. У одного нищего не было правой руки, у другого — левой. Работали они в паре, тесно прижавшись друг к другу обрубками. Через оба торса был натянут на тяжах упомянутый музыкальный инструмент, и инвалиды бойко играли на нем в две целые руки! На деревянном футляре перед вельтмастерами лежала просаленная бескозырка. Пустой она никогда не была. Зимы были суровыми, и на это время дядя Миша и дядя Коля (так гласили синие татуировки у них на пальцах) исчезали. Появлялись они где-то под Первое мая и на мой вопрос радостного ожидания: «А где, дяденьки, вы пропадали?» — гордо отвечали старому знакомому: «Где-где, в сочах-кичах на гастролях!»
Так вот, ни голод, ни холод, ни теснота, которые в том или ином наборе присутствовали в жизни почти всех известных мне тогда жителей СССР, так не выворачивали наизнанку душу чисто вымытого, вполне накормленного, аккуратно постриженного мальчика с челкой, как сравнение своей лицованной-перелицованной одежды не с экзотической униформой нищих, а с теми «шмотками», что носили сверстники и однокашники по престижной школе другого соцпроисхождения. Не буду уточнять какого, но не инженерного. Имею в виду тех, чьи родители могли дополнить свое госбюджетное довольствие гвоздями, болтами, гайками, красками, керосином и спиртом с верстаков, из кладовок и с опечатанных складов их поистине бездонных народных предприятий. Из того, что — кто лицемерно, а кто и презрительно — называли «закрома Родины». В нашем доме из этого ряда предметов повседневного быта в неограниченном количестве имели место быть только огрызки конструкторских карандашей «Кохинор». Маленьким я строил из них игрушечные избы и колодцы.
