— Вот здесь, дорогой друг, ты и поселишься на время своего пребывания при дворе, — объявил Манолито. — Окно выходит на излучину реки, и из него хорошо видно небо. Когда все эти беззаботные птички улетят на ночь, там, наверху, зажгутся звезды, чтобы вместе со мной оберегать твой сон.
Я не нашелся что ответить и, чтобы не стоять столбом, подошел к окну, из которого действительно открывался вид на полупересохшую речку, еле видимую среди густых зарослей тростника. Вне всякого сомнения, комаров ночью будет куда больше, чем звезд. По другую сторону рва за внешней линией оборонительных укреплений высился холм, поросший соснами, источающими приятный запах хвои. Комната была и впрямь хороша, только не предусматривала запасного выхода на случай ночных посещений Манолито, а я подозревал, что таковые вполне согласуются с обычаями двора, если правду говорят уличные куплеты. Я посмотрел на дверь — нет ли на ней засова? Засов был — железный, прочный, отличный засов, и я уж было успокоился, но тут Манолито, подумав, видимо, что меня волнует безопасность помещения, заметил:
— Не беспокойся, в алькасаре Сеговии ты среди друзей, я тоже сплю в этой комнате, и под моей защитой тебе ничто не угрожает.
Надо ли говорить, что своим любезным пояснением он окончательно меня расстроил.
Придворный этикет, а также правила приличия и обыкновенная учтивость требовали, чтобы посланник представал перед королем чисто вымытым и причесанным. Поэтому Манолито вышел отдать необходимые распоряжения, и вскоре в дверь протиснулись не то четыре, не то пять служанок с большим деревянным корытом и ведрами горячей воды. Они поставили корыто к окну, вылили в него воду, над которой еще клубился пар, и удалились все, кроме одной, пожилой женщины богатырского сложения. Вездесущий Манолито де Вальядолид, разумеется, тоже остался в комнате. Его я стеснялся больше, чем женщины, но все-таки разделся догола и поспешил залезть в воду, так как взгляд Манолито немедленно устремился на известные части моего тела. Сам же он в припадке щедрости распахнул один из сундуков, извлек оттуда флакон с ароматическим маслом и добрую половину вылил мне в корыто. Масло пахло точно как его владелец, и я забеспокоился, как бы король в первую же встречу не составил обо мне превратного впечатления, будто я и его непутевый секретарь — одного поля ягоды. Впрочем, не желая прослыть невежей, я и на это ничего не сказал, а молча позволил служанке меня намыливать. Вооружившись внушительной и немилосердно жесткой мочалкой, она принялась изо всех сил тереть мне спину и прочее, постепенно приводя меня в божеский вид. За столько дней, проведенных верхом, я изрядно выпачкался, так что вода от моего купания стала походить на чернила. Когда я вылез из корыта, вернулись служаночки с большими нагретыми простынями, вытерли меня и обернули ими, а затем все вместе подняли корыто и вывернули в окно. Через мгновение снизу раздался истошный вопль и полетела отборная брань: водопад обрушился прямо на голову сержанту королевской гвардии, который как раз пришел с корзинкой под стену искать каперсы.
Вскоре Манолито, сама предусмотрительность, принес и всучил мне небесного цвета тунику с золотой вышивкой весьма искусной мавританской работы, умоляя непременно ее надеть: это, мол, его любимый праздничный наряд, который он носит только на Пасху и на Сретение, и раньше он никогда и ни за что никому бы ее не дал. Я был в равной степени признателен ему за доброту и раздосадован, поскольку понимал, какого рода благодарности он от меня ждет. Как бы там ни было, я облачился в тунику, пропитанную ароматами до того, что дыхание перехватывало, и отметил, что она спускается чуть ниже колен — то есть длину имеет вполне приличную и скромную. Дополнили ее штаны того же цвета и сафьяновые туфли, которые мне немного жали. Все это я тоже стерпел молча, потому что совершенно не привык к подобным вещам, а заработать славу деревенщины ох как не хотелось.
В таком виде меня и повели к королю, в зал, именуемый Тронным, где прекрасный витраж изображает апостола Иакова, отсекающего головы маврам[5]. Зал этот необыкновенно велик и просторен, карниз под потолком расписан мавританскими орнаментами, стены обиты узорчатыми французскими тканями, бархатом и парчой искуснейшей выделки и ценности неслыханной. Повелитель наш король сидел в кожаном кресле у окна, спиной к свету, в окружении услужливой свиты, среди которой находился и его секретарь, толстый, лысый и весьма искушенный в латинской грамоте. Я приблизился к высочайшему монарху, преклонил колено, как учил мой господин коннетабль, поцеловал протянутую мне руку, очень бледную и холодную, и не поднимался, пока мелодичный королевский голос не повелел мне встать. Тогда я отступил на два шага назад, а может, даже на три или четыре, то есть больше, чем того требует этикет. Лучше слишком далеко, чем слишком близко, подумал я, боясь оскорбить монаршие ноздри избытком пропитавших меня благовоний. Правда, мне показалось, что наш повелитель и сам окружен удушливым ароматическим облаком, а следовательно, это действительно всего лишь дворцовый обычай. В глубине души я несколько смягчился в отношении Манолито де Вальядолида, даже упрекнул себя в невежестве и неподобающей поспешности суждений. Возможно, мое первое впечатление о его жеманности и женоподобии не совсем верно и он не более чем обычный придворный щеголь.
Секретарь вслух зачитал полученное от меня письмо господина коннетабля, в котором содержались большей частью новости о жизни на границе, о ценах за меру ячменя, селемин[6]муки и фунт баранины — все это для моего повествования несущественно — и о прочих делах, касающихся только коннетабля и короля. Зато в конце письма говорилось обо мне, о том, что я человек исключительной преданности, заслуживающий полного доверия, кристально честный, опытный воин, храбрый и трудолюбивый, как никто другой, надежный хранитель тайн и прочее, и прочее, и прочее в таком же духе. Выслушивая все эти хвалы и славословия в присутствии короля, я почувствовал, как щеки мои заливает густой румянец. Король, заметив мое смущение, почесал нос, чуть улыбнулся и повернул голову к окну. Проследив за его взглядом, я снова увидел безоблачное небо, расчерченное белыми крыльями голубей. Когда секретарь закончил читать, король спросил меня:
— Любишь ли ты путешествовать?
— Да, мой сеньор, — ответил я, хотя никогда прежде не задумывался над этим вопросом.
— Что ж, тебе предстоит долгое путешествие, — сказал он и протянул руку.
Я поспешил к ней приложиться, снова преклонив колено, и на этом королевская аудиенция завершилась. Секретарь сделал мне знак покинуть зал, и я вышел, пятясь и кланяясь, и секретарь вышел со мной.
Не раз впоследствии люди интересовались, каков из себя король, похож ли он на свой портрет, вычеканенный на монетах, и я всем расписывал в красках нашу встречу, притворяясь, что повелитель был со мной куда сердечнее и любезнее, чем на самом деле. Будто бы он велел мне взять табурет и сесть рядом с собой и принялся расспрашивать, как обстоят дела на границе и у меня лично, хороша ли охота в этом году, трубят ли уже олени и не видел ли кто кабаньих следов в дубравах Андухара, где он так любит охотиться. Но теперь я поклялся говорить только правду, поэтому признаюсь, что беседа наша состояла из приведенных выше фраз и вся аудиенция заняла так мало времени, что я не успел даже толком разглядеть, молод или стар наш повелитель. Ростом он был велик и телом дороден, хотя, помнится, мягок и дрябл, как всегда бывает при роскошной жизни, не требующей труда и движения. Лицо его я не назвал бы уродливым, но и красотой оно не блистало — слишком тяжелая нижняя челюсть изрядно портила королевский облик.
