«Моя школа называется Ротерская начальная, — писал Мартин Даффи. — Мне шесть, и я в старшем классе. Когда я был маленький я жил в Болтоне. Мама говорит, что то что случилось с миссис Макшейн меня не касается и я должен про это забыть. Меня уже 1000 раз спрашивали разные люди, и я иногда им рассказываю, а иногда нет. Но от этих рассказов забываю все хуже и хуже, потому что когда миссис Макшейн заплакала мне стало неудобно. Я закрыл глаза и почти ничего не видел. Вот такая у меня история».
Ровно в этот момент послышался звук спускаемой воды. Ник зашел в туалет перед сном.
Неужели ты не понимаешь, что наши отношения зашли в тупик! — так и подмывало ее крикнуть. Порыв был до того нелепым, что она расхохоталась. Услышав смех, он подошел. Его запястья были еще влажными — видимо, наспех вытер руки.
— Что-то смешное? — поинтересовался он. Чувство юмора было его главным достоинством, во всяком случае, одним из главных. Он стоял в резком свете настольной лампы, обнаженный по пояс, на груди переливалась россыпь мелких блестящих капелек. При мысли, что скоро его с ней не будет, у Франсис перехватило дыхание. Нет, она все-таки прогонит его и сделает так, чтобы он больше никогда не вернулся.
— Иди сюда, — пробормотала она. Он послушался.
Можно быстренько переспать с ним прямо здесь, на диване, а потом — опять за работу. Раздеваясь, она гадала: видел ли что-нибудь Мартин Даффи сквозь неплотно сомкнутые ладошки, пахнущие белковой пастой «Мармайт», которую давали на завтрак. Закрытые глаза — это социальный жест, адресованный однокашникам и рассчитанный на подтверждение запретного статуса произошедшего… Она сползла с дивана, чтобы Ник мог войти в нее, стоя на коленях. Действительно ли Мартин Даффи почти ничего не видел? Что-то не верится. Придется с ним поработать, если появятся доказательства того, что внешняя непринужденность — лишь защитная реакция. Он не так давно в деревне, поэтому более уязвим, хотя, с другой стороны, слишком привязаться к Дженни Макшейн у него не было времени… Франсис чувствовала, что ее клитор недостаточно возбужден, особенно с этим дурацким презервативом, да еще металлическая молния на подушке больно вонзалась в спину.
— Пойдем наверх, — сказала она.
После оргазма, опьяненная эндорфинами, она уснула, крепко прижавшись к спине Ника.
«Моя школа хорошая, и моя старая учительница хорошая», — вот и все, что написал Грег Бэрр. Ну-ка, еще раз, какой он из себя? Хоть убей, она не могла вспомнить, не помогала и фотография рождественского представления, сделанная не в фокусе — смазанные ватные бороды, картонные крылья.
— Как тебе этот мальчик?
Через стол, за которым они завтракали, она протянула Нику фотографию. Убедившись, что пальцы не испачканы в маргарине, он взял карточку за самые края.
— Застенчивый, — сказал он, подумав.
— Почему?
— На Рождество волхвов всегда застенчивые играют — роль без слов. Девочка на первом плане наверняка говорит: «Мы шли за звездой» или что-нибудь в этом роде. А мальчишка только тащится следом — ну, может, вручает дары.
Она улыбнулась, и они взглянули друг на друга с таким искренним чувством, какого не испытывали уже много дней. Ник был очень проницательный. Когда речь шла о других.
— Из тебя получился бы хороший отец, — промурлыкала она, все еще ощущая приятный озноб во всем теле — наследие бессонной ночи.
— Опять ты за старое, — процедил он.
Что-то блеснуло у нее прямо перед носом. Фотография малыша Грега. Ник раздраженно размахивал снимком, словно ему уже подсунули нежеланного ребенка.
В школу она ходила пешком. Но сейчас это было некстати. Вот если бы ее туда везли на машине — долго-долго — может, она бы и успела прочесть оставшиеся сочинения. Как она могла заснуть прошлой ночью? Уподобилась тем бессмысленным мужчинам, на которых женщины любят жаловаться в дамских журналах.
— Доброе утро, миссис Стретерн! — встретил ее хор детских голосов.
Для них она была «миссис». Школьникам она всегда представлялась как «миссис» — из педагогических соображений. Она чувствовала, что так дети больше ей доверяют, словно статус жены и матери делал ее представителем мира школьных хрестоматий, где семейные уравнения не обсуждаются. Особой чуждой условностям и самоуверенной, феминисткой она была среди своих, с детьми же охотно и без колебаний шла на компромиссы. Возможно, именно это качество выделяло ее среди коллег и делало незаменимой в непростых ситуациях вроде нынешней.
Она почти мгновенно вычисляла самых ранимых и чувствительных и притягивала их к себе как приманку для других. От нее всегда исходило ощущение безопасности и восстановленного порядка. Этот дар проявился в ней задолго до прихода в школу.
И дети облепляли ее со всех сторон, шептали что-то на ухо, с трепетом прижимались к мягкому плечу. Но гораздо больше ее беспокоили ребята иного склада. Но ничего — она расположит к себе более податливых, а там и остальные оттают.
— Рейчел, говорят, что ты умеешь пользоваться ксероксом. Будь добра, сходи в учительскую и сделай десять копий вот этого очень важного документа.
Рейчел («Я вообще ни с кем не играю, мне гораздо интереснее заниматься делом»), сияя от гордости, побежала к священному аппарату, готовая вступить в незнакомую зону и справиться с любыми техническими головоломками.
Франсис чувствовала класс в целом — различала очаги напряженности и предохранительные клапаны, ощущала, где вот-вот может вспыхнуть пожар, а где пройдет как по маслу. В последний день, проведенный с миссис Макшейн, дети испытали шок, но последствия этого шока проявятся у всех по-разному. Франсис полагала, что первыми сломаются Джеки Кокс или Томми Манро. Достаточно любой мелочи, на первый взгляд, никак не связанной с их бывшей учительницей. Джеки (классический тепличный цветок, зорко следила, чтобы одноклассники писали ее имя «как полагается») призналась в своем сочинении:
«Я очень люблю мою учительницу, другой мне не надо — во всяком случае, навсегда. У нее все мои старые работы, и еще — она заполняла мой табель и знала, что пишет и почему. Поэтому когда она вернется, то у меня все пойдет как надо».
Томми Манро, впечатлительный мальчик с нарушенной координацией, у которого были поразительно длинные ресницы и рахитичная голова, написал примерно то же самое на пределе своих слабых силенок: «С моей старой учительницей все в парятке и все остальное тоже в парятке».
Но с его старой учительницей все было совсем не в порядке. Томми отчаянно бился над задачами, в принципе невыполнимыми, — ровно начертить поля и аккуратно склеить кусочки картона — глубоко запрятав переживания в цыплячьей груди.
Удивительно, но на четвертый день не произошло ничего особенного, во всяком случае, ничего такого, с чем бы ни справилась обычная учительница, сидящая на обычной зарплате. Если не считать довольно жаркого спора на тему, кому заносить в школу спортивные стулья, чтобы их дождь не промочил. Зачинщицей оказалась красавица класса Кейти Коттерилл. Щеки ее раскраснелись, ротик, похожий на пчелиное жало, скривился, но уже в следующее мгновение расплылся в широкой улыбке. Она была из людей той породы, которые умеют выживать инстинктивно. Миссис Макшейн в ее сочинении были посвящены две лапидарные строчки, а дальше страницу заполняли фразы вроде: «Я не очинь люблю играть в футбол, я больше люблю класики. По понедельникам я занимаюсь гемнастикой, но гемнастика у меня не очень получается» и тому подобным. Девочка была вспыльчивой, но отходчивой. Заряжать эмоциями других она не умела.
