— Я знаю твою сестру, — говорит он мне.
— Ты уверен? — спрашиваю я.
— Катрине Виндинг, верно? У нее есть брат Аксель. Разве ты не Аксель Виндинг?
— Да. Что тебе про меня известно?
— Я был на твоем дебютном концерте.
— Правда?
— Не надо так много с ним разговаривать, — просит врач скорой, проверяя мой пульс. — Он еще в шоке.
— Не волнуйтесь. — Габриель Холст выпускает дым в воздух. — Он уже дышит. И завтра будет дышать. С этим мы справились.
Скорая едет с мигалкой, но без сирены. Габриель Холст и врач сидят рядом со мной. Габриель все время гладит меня по лбу. Сначала это меня раздражает. Я пытаюсь увернуться. Но мне тут же не хватает тепла, идущего от его руки, и я поднимаю на него глаза.
— Закрой глаза и отдыхай, — спокойно говорит он.
Я повинуюсь.
— Вы ничего не знаете, — говорю я.
— Ты сердишься, и ты в отчаянии. Это понятно. Но ты не умрешь. Пока еще не умрешь. Это приказ. Можешь сердиться сколько угодно. Постарайся думать о чем-нибудь другом. Ты когда-нибудь думал, что в музыке всего двенадцать звуков? Двенадцать несчастных звуков. И этого достаточно, чтобы создать Девятую симфонию Бетховена или «Stella by Starlight».
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
— Еще одна причина, чтобы остаться жить, — продолжает он. — Подумай о том, что людям нужно всего двадцать девять букв, чтобы писать по-норвежски. Думай обо всем, чего не понимаешь. Думай о том, что в эту минуту ты даже не знаешь, что следует играть в сто пятьдесят третьем такте и какую ноту тебе предстоит взять именно сейчас.
— Это меня пугает, — признаюсь я.
— Все зависит от того, какое произведение ты собираешься играть, — говорит он. — Или, если ты играешь джаз, какие чувства или мысли переполняют тебя в эту минуту. Будущее покажет, положись на него.
Когда скорая въезжает на территорию больницы, я узнаю кирпичные стены.
— Пульс все еще слабый, — говорит врач скорой.
— Я совсем недавно был здесь, — бормочу я в полузабытьи.
— Не надо разговаривать, — велит мне Габриель Холст.
Меня ввозят в здание. Новый врач уже ждет нас. Седой, старый и явно уставший от своей работы.
— Я могу идти сам, — говорю я.
— Ты не можешь даже стоять на ногах, — заявляет этот новый врач.
— Вспомни Чарли Паркера. — Улыбается Габриель Холст. — Ему тоже случалось лежать пластом за два часа до концерта. Да и во время концерта тоже.
— А разве у меня сегодня концерт?
— Кто знает? К этому всегда нужно быть готовым.
Я узнаю палату, в которую меня ввозят. Холодный безнадежный свет, голые, сероватые стены, картина, на которой изображен горный пейзаж. Печальная пустота.
— В этой палате умерла Аня, — говорю я.
— В больнице много таких палат, — объясняет врач.
В меня втыкают иголки, присоединяют их к шлангам, аппараты начинают ворчать и попискивать. У врача бесчувственные глаза. Габриель Холст кладет руку мне на лоб. Его пальцы пахнут табаком.
— Я не имею права утверждать, что ты собирался сделать глупость. Ты свободный человек. Но сейчас ты здесь.
— А что, собственно, случилось?
— Я поймал тебя на блесну.
— Разве я не слишком тяжел для блесны?
— Конечно, тяжел. Но у меня хороший спиннинг для ловли в пресной воде, удилище от Абу, самое лучшее, стекловолокно. Леска 0,25. Отличная катушка. Вот она, блесна «Меппс».
Он достает блесну из кармана и показывает мне. Блесна черная с желтыми точками.
— Хочешь взять ее на память?
— Нет, спасибо.
— Она спасла тебе жизнь.
— Почему леска не оборвалась?
— С моим снаряжением я теоретически могу вытащить рыбу, которая будет весить двадцать килограммов, хотя оно рассчитано только на три.
— Я вешу восемьдесят.
— Но ты не оказывал сопротивления. Просто лежал в воде. Ты был без сознания.
— Я чувствовал боль во рту.
— Наверное, это было до того, как ты потерял сознание. Конечно, я боялся, что леска не выдержит, ведь течение там очень сильное. Но мне удалось перетащить тебя в тихую заводь. Ты не шевелился, и я был уверен, что ты мертв. Можешь представить себе, каково это — выловить труп молодого человека, когда пришел ловить форель?
— Почему ты был на моем концерте?
— Хотелось послушать Прокофьева. У этого человека не все в порядке с головой.
— Ты музыкант?
Он пожимает плечами.
— Да, в некотором роде. Но не для больших залов. Я играю на контрабасе. Лежа. Ведь когда мы говорим об инструменте с такими формами, мы имеем в виду женщину.
— Дай мне все-таки эту блесну, — прошу я.
Взаперти
Сутки спустя. Первые сутки почти стерлись из моей памяти, я помню только тяжелые тягучие сны и ощущение, что тональности разного цвета прыгают у меня в голове, как бейсбольные мячи. Я бегаю с сачком и не могу поймать ни одну из них.
Врача шведско-норвежского происхождения зовут Гудвин Сеффле, он очень внимателен и говорит на напористом диалекте Сконе. Мы сидим в его кабинете. Он энергично потирает сухие руки, и я вижу, что он обкусывает ногти. Кроме того, он всегда спешит, ведя вечную борьбу за каждое койко-место.
— С чего ты хочешь начать?
— Вы меня вызвали, вам и решать.
— Не надо все осложнять, — просит он глухим голосом. — Тебя привезли в больницу полуживым. Когда человеку в легкие попала вода, речь идет уже о секундах. К тому же вода в реке очень холодная. Тот, кто вытащил тебя на берег, говорит, что даже не заметил тебя в воде. Он только почувствовал, что на крючок что-то попалось.
Я трогаю языком рану во рту и киваю.
— Сумасшедшее решение, — говорит он, читая свои бумаги.
— Не такое уж сумасшедшее. Мне хотелось уйти за ними.
— Объяснить можно все.
— Меня выпишут сегодня?
— Сначала ты должен рассказать нам, о чем ты думаешь. Наш проклятый врачебный долг обязывает нас понять, что представляют собой наши пациенты.
— Кто сказал, что я ваш пациент?
— Тот, кто прислал тебя в мой кабинет.
— Что я должен сказать?
— То, что позволит нам создать более ясную картину того, что ты сейчас собой представляешь.
— Марианне сказала, что я напоминаю ей героя песни «The Only Living Boy In New York» Тогда я не понял, что она имела в виду. Но когда она умерла, я все понял. Покончив с собой, она убила нас обоих.
