— Друзья? — фыркнула мать. — Три года уже не были. И тогда, помню, всё зевали, на часы поглядывали. А может, действительно на Первое мая пригласить их?
— Хм, — сказал отец, — можно бы. Можно пригласить. А потом, глядишь, так и пойдёт — мы к ним, они к нам. Я с Алексеем в шахматы…
— А я с Татьяной на кухне там чего! Ну так пригласишь?
Отец молчал.
— Да нет, — сказал он наконец, — не стоит. Да и не придут они.
Мама ушла на кухню.
4
На следующий день из школы домой я бежал и прибежал весь красный. Дома я снял шапку, и с головы пошёл пар.
— Ты чего, сынок, такой весёлый? — спросил отец. Я залез в шкаф, зарылся в чистое бельё и оттуда стал кричать, что сегодня братья Соминичи пригласили меня в баню.
— Ну, — обрадовался отец, — это как же?
— А вот так, — гулко кричал я из шкафа, — подходят они ко мне на перемене и говорят: «Горох, мы сегодня в баню идём. Пошли с нами!»
Тут всё из шкафа свалилось на меня, я запутался в полотенцах, майках, пододеяльниках. Отец помогал мне вылезти, и мы оба смеялись.
Кое-как мы запихали всё обратно в шкаф.
— Мать, — закричал папа, — собери-ка Александру бельё! Он в баню идёт.
Папа надел пальто и куда-то вышел. Вернулся он скоро и достал из кармана длинный батон. Я взял его в руки и увидел, что это не батон, что это такая красивая мочалка. Она пахла, как целый стог сена.
— Вот, — сказал отец, — чтобы уж всё было, как следует.
Тут меня всего так и пронзило, даже слёзы брызнули, так и захотелось забросить эту мочалку куда подальше!
Через десять минут я шёл по улице с набитой сеткой и вдруг увидел впереди Соминичей, — один чемодан на двоих. Я догнал их. Они молчат. И я молчу. Они остановятся, — и я, словно мне шнурок нужно завязать.
Вдруг один из них меня заметил и толкает другого.
— А ты что? — говорит ему другой. — Забыл? Мы же его в баню пригласили. Ну что, Горох, собрался? Трусы не забыл? А полотенце? А мочалку?
Как он про мочалку сказал, так я чуть не свалился прямо тут, у бани!
— Ну вот, — удивился Соминич, — а чего я такого сказал?
В бане было тепло, хорошо, тазы звенели. На трубе, под самым потолком, сидел голубь. Он вспотел, был совсем мокрый и, видно, сам был не рад, что сюда попал. Все столпились внизу и обсуждали, что делать с голубем.
— Да выпустить его надо на волю, — говорил краснолицый священник с крестом.
— Да, выпустить, — говорил длинный парень в запотевших очках, — он же сразу обледенеет.
Но тут один, коренастый и весь разрисованный чернилами, вдруг выругался, растолкал всех и полез по трубе, покрытой капельками. Он долез и снял голубя. Голубь затрепыхался и когтями порезал ему руку. Но он только засмеялся и прямо спрыгнул на скользкий кафельный пол, проскользил по нему и остановился в глубокой мыльной луже. Он погладил голубя, — голубь был взъерошенный, даже видна была его кожа. Разрисованный погладил голубя и посадил его пока под перевёрнутый таз.
— Пойду жене звонить, — сказал он, — чтобы шаль принесла. Автомат тут есть?
— Есть, есть, — сказал священник, — иди, хороший человек.
— Ну, — сказал Соминич, — берём тазы!
Мы взяли тазы. У меня был таз светло-серый, у одного Соминича рябой, а у другого совсем почти чёрный. Мы налили их горячей водой и осторожно поставили на скамейки.
— Ну у тебя и мочалка, — сказал Соминич, — представляю, как ей можно помылиться!
— А вот так, — сказал я и стал тереть об неё мыло, потом стал тереть себя, пена росла всё больше, на ней крутились пузыри, и в пузырях отражались окна и лампочки, и там они были кривыми и разноцветными. Я замылил себе лицо, потом пена попала в уши, и я стал слышать глухо.
— Ну, хватит, — словно издалека услышал я голос Соминича, — теперь смывай!
Я протянул руки, — но таза с водой не было. Я ощупал всю скамейку, — но таза не было. Я вытянул руки и пошёл вперёд. Тут я услышал тихий смех, и кто-то из братьев меня ущипнул. Мыло попало мне в глаза, в рот, и я чуть не задохнулся. Тут на меня нашла такая ярость! Не глядя, в темноте, я размахнулся изо всех сил и ударил. И радостно засмеялся, потому что попал прямо в зубы. Я стоял и смеялся, но тут вдруг почувствовал такой удар! Я упал и легко, как обмылок, проскользил под скамейками до стены. Тут я через мыло открыл глаза и увидел, что надо мной, тяжело дыша, стоит разрисованный чернилами и заносит кулак для нового удара.
— Ты что же, — кричал разрисованный, — за что же ты меня в зубы ударил?
Пока он говорил, рука его опустилась, он только взглянул на меня ещё раз, взял из-под таза голубя и вышел. Когда я пришёл из бани, я слышал, что родители не спят. Я молча разделся и лёг.
5
На следующее утро я проснулся и очень удивился тому, что я ещё есть. Тикали часы. Светила лампа. Отец сидел спиной ко мне и ел.
— А, сынок, проснулся, — сказал отец, — садись-ка за уху!
Я подошёл к столу. Действительно уха. Странно. Уха меня развеселила, я словно забыл про вчерашнее. Я быстро поел, оделся и пошёл. У ворот в тулупе стоял наш дворник Кирилл. Проходя мимо него, я очень старался не встретиться с ним глазами. Я всегда стараюсь входить и выходить, когда его нет. Потому что я не знаю, здороваться мне с ним или нет? Я и не здороваюсь. А это так неприятно — молча мимо него проходить. Вокруг нас с ним словно какая-то область получается, в которой даже двигаться труднее, чем просто в воздухе. Наверное, он думает, что я не здороваюсь потому, что за человека его не считаю. Это ужас, если он так думает! Дело вовсе не в том, что он дворник, просто нас с ним не представили. Вот и сейчас. Очень трудно идти. И вдруг я заметил, что голова его медленно вниз ползёт. И тут я понял: это он поздороваться хочет, но так, если я не отвечу, — будто бы это он просто почесался.
— Здрасте, Кирилл, — сказал я.
— Здрасте, Саша, — сказал он и так улыбнулся, что я засмеялся.
Я побежал по улице. Впереди шёл длинный-длинный старик в полосатых брюках.
«А что, если у него время спросить? А? — подумал я. — Что тут такого?»
Я догнал его и спросил каким-то патефонным голосом:
— Не скажете, который час?
Старик остановился, полез в жилет и достал часы с серебряной крышкой.
— Сейчас, — сказал он, — стрелка до минуты дойдёт. Всё. Восемь часов сорок пять минут. А вы видели гденибудь такие часы? То-то!
После него я спрашивал время у милиционера, у молочницы, которая достала часы со дна бидона, у молодой красивой женщины с часами в браслете.
