— Слезай! — крикнул отец.
— Уго, ангел мой! Иди с ним! — взмолилась мать.
Но я никуда не пошел. Я знал, что если уйду, то никогда больше не увижу ее. Отец попытался залезть ко мне на дерево, однако у него ничего не вышло, а поскольку Витторе боялся высоты, то стал кидать в меня камнями. Они били меня по спине, один со стуком ударил в голову. Я обливался слезами, но не двинулся с места.
— Ступайте без него, — велела мама.
Отец и Витторе пошли вверх по косогору, время от времени останавливаясь и что-то крича. Ветер относил их слова, так что они казались мне звериным воем. Мама начала кашлять кровью. Я сказал, что молюсь за нее и скоро ей станет лучше.
— Mio piccolo principe![3]— прошептала она.
А потом подмигнула и сказала, что знает секретное лекарство.
Она разорвала простыню пополам, бросила мне один конец и велела завязать вокруг ветки. Я был счастлив, что могу помочь ей. И только когда мама обмотала другим концом шею, я почуял что-то неладное.
— Mamma, mi displace![4]— завопил я. — Mi displace!
Я попытался развязать узел, но руки у меня были слишком маленькие, а кроме того, мама затянула его, подпрыгнув и прижав колени к груди. Я позвал отца, но ветер швырнул мой крик обратно мне в лицо.
Когда мама подпрыгнула в третий раз, раздался звук, похожий на треск сломанного дерева. Язык у нес высунулся наружу, мне в ноздри ударил запах кала.
Не знаю, как долго я кричал. Знаю только, что, не в силах шевельнуться, я просидел на суку до утра — открытый всем ветрам, под равнодушными звездами, задыхаясь от смрада, исходившего от разлагающегося тела матери, — пока не вернулись отец с Витторе.
Под небом, покрытым хмурыми серыми тучами, соседи вырыли маме могилу. Отец рухнул на колени и, потеряв от горя голову, прижал ко рту ладони с горстями земли так, словно это была мамина плоть. Кто-то из соседей рассказал анекдот. Я был слишком мал и не понял его, но засмеялся со всеми вместе. Почти в ту же секунду сверкнула молния. Послышались еще анекдоты и шутки, сопровождаемые взрывами хохота, которым вторили громовые раскаты в горах. Отец поднялся с колен и рассказал сквозь слезы свою любимую фацецию о кардинале, пукнувшем кому-то в лицо. Мы слышали ее тысячу раз, но на сей раз наш смех был стократно усилен вспышкой молнии. Она пронзила тучи, небеса разверзлись, и хлынул ливень. Мы недвижно стояли, промокшие и нахохленные, как птицы, и смотрели, как мой отец хоронит маму в сырой могиле.
Потом мы побрели домой и сгрудились вокруг котла, кутаясь в овчину, чтобы согреться. Небо стало таким темным, что пришлось зажечь свечи. Женщина с шестью пальцами на одной руке испекла хлеб из каштановой муки. Она велела мне нарисовать на корочке кресты, чтобы отвести порчу. Мы поели minestra[5]из турецкого гороха и бобов, запивая суп терпким старым вином из кружек. Время от времени отец начинал так горестно стонать, что сердце у меня разрывалось на две половинки, и я не мог сдержать слез. Соседи продолжали травить анекдоты, а наши жутковатые тени на стене перемешались со слезами и смехом, образовав в моей голове, которая уже разболелась от вина, сплошную кашу.
Зачем я все это пишу? Боль от воспоминаний свежа во мне, как ножевая рана. И хотя эти слова пронзают меня насквозь, я чувствую, что должен написать их, потому что иначе мои потомки не поймут, как я стал тем, кем стал. Я должен поблагодарить служаночку с мягкими губами и сладкими, как дыня, грудями, которая помогла мне это понять.
Прошлой ночью, поцеловав меня на прощание, она окинула взором мою комнату и сказала:
— Я люблю приходить сюда. У тебя так чистенько и уютно!
Я ответил, что очень старался и мне приятно, что она это заметила. Да, все в моей комнате дышало гармонией, каждая вещь стояла на своем месте. Кровать была покрыта новыми темно-синими одеялами, под которыми скрывались тончайшие льняные простыни. В углу стоял сундук, украшенный чудесными охотничьими сценками. Над ним на стене висело изображение моего любимого святого Франциска. Я коснулся пальцами шелкового халата в шкафу, затем бархатных штор, сшитых Висконти из Флоренции — если это имя вам что-нибудь говорит. Я вдохнул аромат духов, благодаря которым от меня пахнет лучше, чем от задницы куртизанки, и тут в моих ушах раздался громкий голос: «Уго! Ты понимаешь, что твои молитвы не остались без ответа? Теперь ты видишь, как Бог вознаграждает тех, кто верует в него?»
Я бухнулся на колени и воздал Господу хвалу за его бесконечную любовь. Я поклялся ему, что отныне сделаю все, чтобы восславить его имя, а также имя Сына Божьего Иисуса Христа и Пресвятой Девы Марии. Даже когда я сомневался в нем (а такое бывало), даже когда я проклинал его (и такое бывало тоже), он никогда меня не покидал. Это отнюдь не значит, что я преуменьшаю свои собственные волю и мужество. Мне пришлось преодолеть множество препятствий, которые могли сломить более слабого человека. Я пал жертвой злобной клеветы, меня оболгали и даже покушались на мою жизнь. Но я победил всех врагов — да, всех до единого! — потому что Господь хранит тех, кто помогает себе сам и говорит правду.
Вот тогда-то я и подумал: «Запиши историю своей жизни, дабы те, кто подобно тебе родился в нищете, могли сказать: «Посмотрите, чего добился Уго! Пусть даже я не настолько смел и ловок — я тоже выбьюсь в люди, черт побери!» Если хоть один человек испытает такое чувство, значит, мои усилия (Potta![6]Это действительно стоит мне немалых усилий, поскольку я научился писать всего два года назад!) не пропадут втуне».
В коридоре раздались шаги герцога Федерико. Я узнал его по своеобразной трехногой поступи — тук! тук! тук! — две ноги и палка. Задув свечу, я улегся на кровать и громко захрапел. Я чувствовал, как он смотрит на меня во тьме. Он позвал меня по имени. Я притворился, что не слышу. Наконец герцог ушел, так что я могу продолжить свою историю.
Глава 2
До того как умерла моя мать, я знал лишь одну разновидность чувства голода, но после ее смерти сердце мое стало еще более пустым, чем желудок, и только милосердная ночь прекращала мои рыдания. Я молил Бога, чтобы он взял меня к себе, потому что отца словно подменили. Он стал едким и раздражительным. Я ничем не мог ему угодить: то у меня полента подгорела, то птицы улетели из силков. Что бы я ни делал, что ни говорил, все было не так. «У тебя такой же поганый язык, как у твоей матери! — орал он на меня. — Ты плохо кончишь!»
Чтобы не попадаться ему под руку, я целыми днями пас отару, иногда подменяя Витторе. Брат был на пять лет старше меня, а благодаря высокому росту и стройной фигуре выглядел еще взрослее. Его длинный нос нависал, как у отца, над губами, а подбородок был маленький и плоский, как у мамы, так что казалось, он вот-вот расплющится под тяжестью лица. Когда брат хвастался, что выиграл в карты или трахнул какую-нибудь девчонку отец хлопал его по спине. Порой они уходили на рыбалку, и мне приходилось ночевать одному в обществе овец. Я не возражал. Я всех их знал по именам, разговаривал с ними, пел им. Как-то раз — прости меня, Господи! — я даже трахнул одну из них. Я вовсе этим не горжусь, но что было, то было. Зачем мне писать историю моей жизни, если я буду скрывать правду? А кроме того, все пастухи трахают овец. Если они это отрицают, поверьте мне, они просто лжецы и будут гореть в аду. Как бы там ни было, по сравнению с Витторе я сущий ангел. Когда он приближался к овцам, те, как правило, разбегались во все стороны.
