— Да. И скажи Горацию, чтобы все было сделано как можно скорее. Мы расплатимся. Мой отец оставил ей достаточно, более трех миллионов золотых рублей.
— А ее апартаменты во дворце? Что с ними делать, Ваше Величество?
— Это дело пусть решает граф Адлерберг. Дай комнаты горничным или детям. Мне все равно.
— Я хотел сказать по поводу этого террориста, Ваше Величество.
— Кто он?
— Игнатий Гриневицкий, инженер, 25 лет, член Народной воли, одна из главных групп нигилистов. Сын польского помещика. Отец — абсолютно лояльный гражданин Империи.
— Это теперь дело военного суда.
— Он мертв, Ваше Величество, умер в тюремной больнице, был разорван той же бомбой, которая убила Вашего отца. Двадцать человек тяжело ранены, двое уже умерли.
— Злодей умер? Я о нем плакать не буду. Эта организация… взять их всех и повесить.
— Граф Лорис-Меликов в курсе?
— Министр внутренних дел уволен. Пусть возвращается на Кавказ, там ему и место.
Да, что там пишут об отце газеты?
— Вот. Все готово для просмотра и секретарь ждет с газетами.
Вошел молодой человек.
— Прочитай мне, Горчаков.
«Россия в трауре! Не стало великого царя-освободителя. Адские силы совершили свое темное злодейское дело. Это из «Голоса», Ваше Величество. Погиб порфироносный страдалец! Государь России, стяжавший себе при жизни народное наименование «царя-освободителя», погиб насильственной смертью». Это из «Молвы».
Так, вот «Русские ведомости» пишут: Адский умысел совершил свое адское дело. Глава государства пал жертвой злодейской руки. Удар упал на Россию, начавшую после долгих лет томления освежаться…
— Это достаточно. Что у тебя там еще есть?
— Вот, Ваше Величество, из «Земства». «Страшная весть разнеслась по русской земле, распространяя ужас, разливая глубокую беспредельную скорбь во всех концах России. Император Александр Второй погиб от руки убийцы! Из «Руси»: Царь убит у себя в России, в своей столице, зверски, варварски, на глазах у всех… «Новое время», как всегда, самая лучшая наша газета, пишет: Во всех фанатиках, во всех этих поклонниках крови и ужасов есть что-то родственное, однородное. Перед нами фанатическая идея, ищущая выхода, но какой особенный страшный вид маньячества и притом заразительный». Очень неблагоприятная статья в «Таймс», Ваше Величество, вышла 14 марта.
Лицо Государя потемнело.
— Говори, говори, что там пишут эти иностранцы? Кратко только.
— Тут всякое понаписано про народ, который живет в неблагоприятных условиях. Я это пропущу, а вот тут… властелин 80 миллионов, среди которых миллион солдат, убит в своей столице, на Екатерининском канале, в день воскресного отдыха и вопреки беспримерным предосторожностям…
— Хватит. Беспримерные предосторожности… что они знают о царских беспримерных предосторожностях? Генерал-губернатор столицы должен был сам и всегда сопровождать Государя и не разрешать ему покидать карету в такой ситуации. Если бы «беспримерная предосторожность» соблюдалась, то мой отец сегодня был бы жив. Этот петрушка Дворжицкий, полицмейстер, по-моему, ему важнее было красоваться перед прохожими, чем заботиться о безопасности своего Императора… Что-нибудь еще?
— Тут наши агенты составили целый список горячих сочувствований этим чудовищам в Нью-Йорке, Чикаго, Лондоне и Париже.
— Положи мне список. Знаю только одно. Они сами в один прекрасный день наткнутся на этих бесов.
Гатчина. Четыре года спустя
— Ваше Величество, срочная депеша с русско-афганской границы, из крепости Кушка. — Юный князь Горчаков протянул Государю на серебряном подносе сложенную вдвое бумагу. — Генерал-лейтенант Комаров ждет Ваших инструкций.
Император развернул листок. Его большое тело слегка покачнулось в кресле, лицо потемнело от гнева.
— Выбросить их и проучить… пошли немедленно. — Когда за князем закрылась тяжелая дверь, Император повернул голову к Наследнику.
— Видишь, Ники, как ты должен действовать с этими мерзавцами.
— Да, папа, но мы рискуем дипломатическим инцидентом с Англией. Это ведь они стоят за всем этим?
— Молодец, Ники, ты начинаешь понимать, что происходит. Конечно, рискуем. Но мы должны быть тверды с теми, кто пытается влезть на территорию Империи.
В дверях снова появился Горчаков.
— Ваше Величество, министр иностранных дел…
— Проси.
Голос Николая Гирса дрожал:
— Ваше Величество, мы не можем это делать. Мы не можем пойти на вооруженный конфликт с британским флотом, который в пять раз больше нашего.
Государь повернулся всем телом к говорящему, взял тоненькую серебряную вилку с подноса, которой только что ел вишни, и пальцами согнул ее в дугу. Щеки Гирса стали лиловыми.
— Тебе уже 65, Гирс, пора уходить. Успокойся! — Государь повысил голос. Он был явно раздражен. — Мы рискуем войной? Конечно. Тем не менее я выступлю против этого коварного Альбиона. Горчаков! — Он повернул голову к юному князю, замершему в ожидании с растерянностью и смущением на лице.
— Добавь в телеграмму: преследовать и поймать этих английских советников…
Император выругался. Лицо Гирса исказилось.
— Вы знаете мое мнение по поводу этого. Я не могу позволить подобные провокации. Гирс, ты иди. Ты плохо выглядишь. Выпей большой стакан водки и ложись спать.
— Слушаюсь, Ваше Величество…
В сопровождении князя Горчакова Гирс скрылся за дверью.
— Ты, сын, прав, мы… посмотрим. Тебе уже пошел семнадцатый. Ты должен учиться на таких делах.
Глава вторая
Школа Императорских театров, Петербург, апрель 1890
В 20 верстах от столицы, в Лигове, месте ничем не примечательном, стояла светлая приветливая дача. Хозяйку, бывшую танцовщицу Императорских театров, звали Юлия. Юлия вышла замуж за танцора по фамилии Ледэ, обрусевшего француза. После его смерти госпожа Ледэ вышла замуж вторично, тоже за танцора, на этот раз обрусевшего поляка Феликса Кшесинского. Оба мужа были католиками. От обоих браков было тринадцать детей. Самая младшая — Матильда, дома ее звали Мати, и она была всеобщей любимицей семьи.
Какой нарядный звук — шуршанье колес по мелкому гравию. Хотя уже наступил апрель, с Балтийского моря город продували пронзительные ледяные ветры, а каждое утро обволакивали туманы, не хуже лондонских. Элегантно одетый моложавый господин, дрожа от холода в легком шерстяном пальто, соскочил с дрожек перед тяжелой дверью здания. На стене была прибита медная табличка: Школа Императорских театров. Высокий, весь седой старик-швейцар в форме открыл дверь и получил двадцатикопеечную монету. Лицо его выразило благодарность.
