В воздухе стоит пар, стены сочатся влагой, на плите в огромном котле топится снег, и каждый зачерпывает свою порцию горячей воды из мятого жестяного ведра.
Я раздеваюсь, обмакиваю салфетку в мутную воду и обтираю тело. Рядом со мной образовался кружок: офицеры трут друг другу спины и обсуждают последние новости. Я подхожу ближе и узнаю человека, только что вступившего в разговор: капитан Мори, один из ветеранов, сражавшихся за независимость Маньчжурии.
Утренняя газета сообщает, что командующий Чжан Сюэлян взял Чан Кайши в заложники в Сиане,[4]где тот шесть лет находился в изгнании[5]вместе со своей армией. В обмен на свободу от генералиссимуса потребовали, чтобы Гоминьдан пошел на примирение с коммунистической партией во имя отвоевания Маньчжурии.
— Чжан Сюэлян — недостойный сын и юбочник, — издевается капитан Мори. — Наутро после восемнадцатого сентября тысяча девятьсот тридцать первого года, когда наша армия сомкнула кольцо вокруг Шэньяна, где находился его генеральный штаб, развратник бежал, даже не попытавшись оказать сопротивления. А Чан Кайши — записной лжец. Он не сдержит обещания. Этот человек обнимется с коммунистами — чтобы удобнее было душить.
— Никакая китайская армия не способна противостоять нам, — бросает реплику офицер, которому денщик старательно трет спину. — Гражданская война разрушила Китай. Наступит день — и мы завоюем весь его, как завоевали Корею.[6]Увидите, наша армия беспрепятственно пройдет вдоль железной дороги, соединяющей Южный и Северный Китай. Мы за три дня возьмем Пекин, через шесть — будем маршировать по улицам Нанкина, а через восемь заночуем в Гонконге, и перед нами откроются ворота Юго-Западной Азии.
Болтовня офицеров подтверждает слухи, распространяемые и в Японии, и среди наших пехотинцев. Правительство проявляет сдержанность, но всем ясно, что завоевание Китая с каждым днем становится все неотвратимее.
Этим вечером я засыпаю счастливым — тело мое чисто, душа пребывает в покое.
Меня будит шуршание шелка. Я у себя в комнате. Рядом, за стенкой, Отец, он в темно-синей юкате. К нему идет Матушка. Полы серого с лиловым отливом кимоно распахиваются, колышется нежно-розовая кисея рубашки. У Матушки молодое лицо, вокруг миндалевидных глаз ни одной морщинки. От нее пахнет весной — эти духи Отец привез из Парижа!
Внезапно я вспоминаю, что после смерти отца мать не притрагивалась к флакону.
Сон улетучивается, остаются лишь душевная боль и тоска.
5
Кузен Лу сутулится. Ходит он, как уставший от жизни, пресыщенный человек. Глубоко запавшие глаза на изможденном лице смотрят на меня, не отрываясь. Я спрашиваю:
— Что с тобой, кузен Лу?
Он не отвечает.
Я предлагаю ему сыграть в го. Он бледнеет, дергается, вертится на стуле. Расположение фигур на доске выдает смуту в его душе. Он создает то слишком узкую, то слишком широкую позицию, его гениальный мозг изобретает странные и не слишком удачные ходы. Думаю, он опять начитался древних трактатов по игре в го — ими торгует его сосед-антиквар, первостатейный мошенник. Иногда я даже спрашиваю себя, не приведет ли кузена Лу чтение манускриптов, имеющих, по слухам, божественное происхождение, пропитанных даосийскими тайнами и нашпигованных описанием трагических историй, к безумию, как это не единожды случалось с игроками былых времен.
— Кузен, — говорю я, заметив, что он мечтательно разглядывает мою косу, вместо того чтобы обдумывать ходы, — ты стал каким-то странным. Что с тобой случилось?
Лу так стремительно заливается краской, словно я разгадала его секрет. Он покашливает с видом капризного старика. Окончательно потеряв терпение, я спрашиваю с насмешкой:
— Что еще ты откопал в своих книгах, кузен? Неужели нашел рецепт бессмертия? Ты все больше напоминаешь мне тех алхимиков, которые носятся с секретом изготовления красной киновари.
Но Лу будто и не слышит. Он отводит взгляд от моего лица и смотрит на свое последнее письмо — я оставила его на столе.
С момента приезда он ждет от меня ответа на не заданные в нем вопросы. Я решила, что не скажу ни слова.
Он возвращается в столицу, простуженный и подавленный. Я провожаю его на вокзал и, глядя вслед исчезающему в снежном вихре поезду, чувствую смутное облегчение.
6
Наконец-то первое боевое задание!
Наше подразделение получило приказ преследовать группу террористов, покушающуюся на нашу власть на маньчжурской земле. Переодевшись в японскую форму, они напали на военную базу, чтобы завладеть оружием и боеприпасами.
Четыре дня мы идем вдоль скованной льдом реки. Ветер дует в лицо. Снега навалило по колено. Новая шинель не спасает от пробирающего до костей холода. Я не чувствую ни рук, ни ног. Голова моя пуста. Я бреду, нагруженный, как вол, спрятав голову в воротник шинели, и мечтаю об одном — согреться у походного костра.
У подножия холма начинается перестрелка. Многие солдаты, идущие впереди, падают, сраженные насмерть. Я бросаюсь на землю. Мы попали в западню! Враг закрепился на высотах и поливает нас из пулеметов, а мы не то что ответить — головы поднять не можем. Острая боль пронзает внутренности. Я ранен! Я умираю… Щупаю ладонью — никакой раны: просто скрутило от страха живот. Какой позор! Я поднимаю голову и вытираю залепивший глаза снег: самые опытные наши солдаты бросились на лед замерзшей реки, укрылись под берегом и отстреливаются.
Я рывком поднимаюсь на ноги и бегу. В меня могли попасть уже тысячу раз, но на войне человек не властен ни в жизни, ни в смерти. Жребий за него тянет Судьба.
Наши пулеметы открывают ураганный огонь, прикрывая атаку. Чтобы искупить давешнюю слабость, я выхватываю саблю и возглавляю штурм.
Воспитанный в мире чести, не знавший ни преступлений, ни бед, ни невзгод, ни предательства, я впервые в жизни ощущаю ненависть: возвышенное, несравненное чувство, жажда справедливости и мщения.
Снежное небо готово обрушиться на землю. Бандиты укрылись в скалах, но их выдает дым от стрельбы. Я бросаю две гранаты. Они взрываются. В вихре снега и огня в воздух взлетают ноги, руки, лохмотья плоти. Это дьявольское зрелище радует мое сердце. Я издаю вопль. Добиваю ударом сабли выжившего врага, который целится в меня. Его голова катится по снегу.
