Часть первая
Марк Лициний Красс
Куда, куда вы катитесь, преступники,
Мечи в безумье выхватив?
…Ослепли вы?
Иль вас влечет неистовство,
Иль чей-то грех? Ответствуйте!
Молчат…
Гораций. К римлянам
Все было иначе, когда с Востока вернулся небезызвестный Лукулл.
Он украсил Фламениев цирк великим множеством вражеского оружия и военных машин, — их внушительный блеск заставил вздохнуть не одного римского юношу из тех, кто мечтает о славе.
Затем состоялось триумфальное шествие.
Открыли шествие понтийские всадники в тяжелой броне, — вот с каким неприятелем довелось биться Лукуллу. Привыкшие к тропам на кручах, горцы неловко, утратив стать, плелись по ровной и широкой Священной улице. Носатые, бледные, смолисто-чернобородые, глядели они из-под густых мрачных бровей куда-то мимо одурелой толпы римских граждан, как бы не слыша их насмешек и проклятий.
Бог весть, что им виделось в мыслях. Вершины Тавра в белых снегах, виноград в долинах Армении? Может быть.
Серебристыми большими рыбами, мелькающими, кружась и изгибаясь возле добычи в прозрачном потоке, сверкали стальные серпы десяти боевых колесниц. Чудилось: наматывая незримые путы, они туго тянут за собой понурую, в дорогих, но изорванных одеждах толпу приближенных царя Митридата — над ним римское войско одержало победу.
Медлительно качаясь, как на волнах, на плечах идущих густыми рядами пленных проплыли по улице между домами, как в проливе между скалистыми островами, сто десять военных кораблей с носами, окованными медью.
За ними, стараясь не отстать и не упустить свой флот, тревожно следовал сам Митридат — золотой, высотой в шесть футов. И рабы несли за статуей, словно подобрав на берегу, царский щит, облепленный, как песком и галькой, драгоценными каменьями.
На серой мостовой, под ногами пленных, оставались кровавые следы.
Над улицей вспыхнуло прозрачное зарево — оно отразилось на лицах металлическим странным светом. Появились двадцать громоздких носилок с разнообразной серебряной посудой. И носилки с золотыми кубками, доспехами и золотой же монетой — в количестве тридцати двух. Если царь, устав, пожелает отдохнуть, к его услугам золотые удобные ложа — их везут на легких помостах восемь отборных мулов с гладкой шерстью.
Еще пятьдесят шесть сильных мулов везли серебро в крупных слитках.
И еще сто семь крепких вьючных животных — серебряную монету в корзинах, которой набралось, как говорили в толпе, без малого на два миллиона семьсот тысяч драхм.
На больших писчих досках крупно значилось, сколько денег Лукулл передал Помпею для борьбы с киликийскими пиратами, сколько драхм внесено в казну. И сколько выдано каждому солдату, а именно — по 950.
Смех и стоны. И топот ног. Страшный гул барабанов. Визгливо пели чужие флейты. Надрывалась в криках толпа. Чем степенный Рим в этот безумный день не многошумный восточный город, справляющий торжества в честь какой-нибудь четырехрукой богини? Где-то в стороне — холодная жизнь с нуждой и горем, а здесь ее дурное искажение. Праздник — нелепое отражение будней.
В конце триумфа Лукулл устроил неслыханно щедрое угощение для жителей Рима и окрестных селений. И кое-кто из жителей Рима и окрестных селений, бесплатно насытив утробу, еще раз убедился, что война для них — благо. О тех, кто погиб в ущельях Тавра, думать не хотелось.
Сенат возлагал на Лукулла необычайно большие надежды: он, опираясь на огромную славу свою и влияние, даст отпор державному Помпею и возглавит борьбу «лучших граждан» за власть.
Но случилось невероятное! В самый разгар успехов… Лукулл расстался с государственными делами. Риму уже грозило разложение. Назревали гражданские войны. Лукулл увидел: недугу, которым страдает государство, нет исцеления, и, после стольких битв и трудов, решил предаться жизни, чуждой забот и огорчений.
В Риме с оглядкой шептались о ночных пьяных шествиях при свете факелов, с песнями и танцами и всевозможных прочих забавах.
«О ком из видных людей не говорят дурного? — пожимали плечами его сторонники. — А книги? Он покупает прекрасные свитки, где может, и собирает их в хранилищах, открытых для всех. Его дом украшен редкими изваяниями, на приобретение которых Лукулл не жалеет средств. Он разводит сады, роет каналы. В уютных портиках, возведенных на его деньги, проводит время в умных беседах с людьми образованными. А что вы скажете о знаменитом гостеприимстве Лукулла?»
Да, пиры он задавал баснословные, с тщеславной роскошью человека, которому внове его богатство.
Однажды ему случилось много дней подряд угощать неких греков, зачем-то приехавших в Рим. Эти люди, засовестившись, что из-за них каждый день производится столько расходов, стали избегать приглашений. Лукулл отчитал их с улыбкой: «Кое-что из этих расходов, достойные греки, делается мной и ради вас, но большей частью — ради Лукулла».
Как-то раз (редкий случай) он обедал в одиночестве, и ему приготовили один стол и скромную трапезу. Лукулл рассердился и вызвал раба, приставленного к дворцовой кухне. Тот сказал, что, поскольку гостей не звали, он не думал, что нужно стряпать изысканные блюда. «Как? — вскричал возмущенный хозяин. — Ты не знал, что сегодня Лукулл угощает Лукулла?»
Иногда с небольшой тихой свитой и неизменной веселостью в хитрых глазах он беспечно слонялся по Форуму. Здесь и нашел его Марк Лициний Красс.
Плотный, тяжелый, с толстой шеей, считающейся признаком гордыни и высокомерия, Красс ковылял мимо храма Весты, сбычив лоб и несколько сутулясь, не торопясь, но будто с тайной тревогой, чуть вперевалку, занося левый бок вперед и ногу за ногу. Руками при ходьбе не машет, — они у него как бы наготове. Кажется, сейчас он схватит ими что-нибудь.
Лукулл, бодрый и легкий, ядовито-насмешливый, ждал его, вскинув левую бровь и прищурив правый глаз: «Торгаш. Хоть и знатного рода. Точно лавку свою идет открывать».
— Я хотел бы к тебе зайти.
— Прошу! Отобедаем вместе.
В своем доме, похожем средь голубых бассейнов на белый остров, до половины снизу увитый плющом, хитроумный Лукулл шепнул рабу:
— В «Аполлоне».
Так у него именовался один из роскошных покоев. Стоило только хозяину назвать столовую, как раб, прикрепленный к этому делу, уже знал, что готовить, какую утварь использовать, с какой быстротой и в какой последовательности подавать.
В пятьдесят тысяч драхм обходился, по слухам, обед в «Аполлоне»…
Приятели возлегли. Но Красс, известный умеренностью, похоже, даже не замечал невероятного разнообразия блюд и вкуса искусно исполненных печений. Не затем, чтобы сытно поесть, пришел сюда Красс. Он сам бы мог закатывать подобные пиры. Хоть каждый день. Если бы не его не менее известная скупость.
