И все же самым ярким примером радикальной формализации литературного письма становится знаменитый роман «Исчезание» (1968), в котором автор ни разу не использует самую употребительную гласную французского языка — «е». Прием не является новаторским: так же, как анаграмма или палиндром, липограмма известна в литературе испокон веков[10]. Перек, продолжая античную и средневековую традиции, усложняет задачу, поскольку делает липограмматическим не отдельное стихотворение или отрывок, а большое и сложное произведение. Дискриминирующее правило, возведенное в основополагающий принцип, «само» порождает текст; жесткое ограничение стимулирует воображение, развивает фантазию и раскрывает потенциал языка: автор обращается к архаизмам, образует неологизмы, употребляет жаргонную лексику, вводит иностранные слова и выражения. В результате возникает многосложный текст-монстр, яркий, пестрый текст-мутант — настоящий памятник эклектике и абсурду. Ничто не мешает читать этот липограмматический шедевр как увлекательный детектив с лихо закрученным сюжетом и неожиданной развязкой. Можно воспринимать его как гениальную провокацию, как подрыв языковой нормы, как стилизацию под существующие произведения или пародию на литературные жанры. Можно вычитать в нем даже фарс, превращающийся местами в разнузданное ерничанье и откровенное издевательство над читателем. Зачастую эти очевидные прочтения мешают увидеть более глубокое, истинно трагическое содержание: невзирая на многочисленные указания, метафора исчезания знака, имени или персонажей скрывает разрыв в речи, провал в памяти, неизъяснимость скорби, необратимость утраты, превращающие любой автобиографический проект в утопию.
Через четыре года Перек опубликует еще один образец жесткого формального «насилия» над языком — буйную «эротическую фантазию» «Преведенее» («Les Revenentes», 1972), которая не только полностью восстанавливает в правах ранее дискриминированную букву «е», но даже делает ее единственной гласной.
В 1970-е годы параллельно с экспериментами в прозе и поэзии Перек продолжает работать над серией автобиографических книг, в которых описание и перечисление, строящиеся каждый раз по определенному, заранее заданному принципу, являются своеобразным средством воссоздания утраченного прошлого, восстановлением индивидуальной и коллективной памяти: «Темная лавочка»[11], «Простые пространства», «Попытка исчерпывающего описания одного парижского места», «Я вспоминаю» и очерк «Места побега», по которому сам снимает одноименный короткометражный фильм. В 1975 году выходит роман «W, или Воспоминание детства»[12], в котором сухая и скупая на эффекты автобиографическая история сироты — жертвы геноцида поразительным образом срастается с красочной фиктивной историей о вымышленном острове W, которая может прочитываться, как одна из самых страшных антиутопий XX века.
В 1979 году выходит «Кунсткамера»[13], где читателю предлагается проследить за головокружительной «историей одной картины», включающей сотни других картин (и их историй), и ознакомиться с запутанным механизмом фальсифицированной фальсификации[14]. В начале восьмидесятых Перек пишет книгу об американском иммиграционном приемнике-распределителе «Рассказы об Эллис-Айленде» (она послужит основой для создания одноименного документального фильма), театральные пьесы «Сектор Парментье» и «Прибавка», а также сборник философско-социологических статей «Думать / Классифицировать».
Размышляя об истоках своего творчества, Перек связывает написанные им книги «с четырьмя различными областями, с четырьмя способами постижения, которые, возможно, в конце концов ставят один и тот же вопрос, но задают его по-разному»[15]в зависимости от установки на определенный вид литературной работы. Он сравнивает себя с крестьянином, обрабатывающим одновременно четыре разных поля. Первое из них, «социологическое», является отправной точкой для таких текстов, как «Вещи», «Простые пространства», «Попытка описания некоторых парижских мест». Второе, «автобиографическое», лежит в основе «W, или Воспоминаний детства», «Темной лавочки», «Я помню» и некоторых других. Третье, «игровое», Перек связывает со своей склонностью к литературным ограничениям, рекордам, «гаммам», а также с участием в деятельности УЛИПО: составление палиндромов, липограмм, панграмм, анаграмм, изограмм, акростихов, кроссвордов и т. д. Четвертое, «романтическое», выявляет пристрастие автора к приключениям и перипетиям, желание «писать книги, которые читались бы с упоением, запоем, лежа на животе».
«Это распределение, — пишет Перек, — несколько произвольно, оно могло бы быть менее категоричным: наверное, ни в одной книге мне не удалось избежать некоей автобиографической маркировки (например, в главе, над которой я работаю, скрыт намек на событие, происшедшее в этот же день); ни одна моя книга не обходится и без того, чтобы я не обратился — пусть даже чисто символически — к тем или иным ограничениям и структурам УЛИПО, даже если вышеупомянутые структуры и ограничения меня совершенно ни в чем не ограничивают.
За этими четырьмя полюсами, определяющими четыре горизонта моей работы, — окружающий меня мир, моя собственная история, язык, вымысел, — мои писательские устремления, как мне представляется, могли бы свестись к следующей установке: пройти всю современную литературу, причем без ощущения, что идешь в обратную сторону и шагаешь по своим собственным следам, а еще написать все, что сегодняшний человек способен написать: книги толстые и тонкие, романы и поэмы, драмы, оперные либретто, детективы, романы-приключения, фантастические романы, сериалы, книги для детей…
Мне всегда неловко говорить о своей работе абстрактно, теоретически; даже если то, что я делаю, кажется результатом уже давно продуманной программы, давно задуманного проекта, мне кажется, что я обретаю — и испытываю — свое движение по ходу и на ходу: последовательность моих книг рождает во мне порой успокаивающее, порой неспокойное ощущение (поскольку оно всегда связано с „книгой грядущей“, с незавершенностью, указывающей на невысказываемость, к чему, впрочем, безнадежно сводится всякое желание писать); ощущение того, что они проходят путь, ограничивают пространство, отмечают маршрут на ощупь, описывают пункт за пунктом все стадии поисков, относительно которых я не смог бы ответить „зачем“, но могу лишь пояснить „как“. Я смутно чувствую, что написанные мною книги, обретая свой смысл, вписываются в общее представление о литературе, которое у меня складывается, но я, кажется, никогда не сумею зафиксировать это представление в точности; оно для меня — нечто запредельное письму, нечто вопрошающее „почему я пишу“, на которое я способен ответить лишь тем, что пишу, беспрестанно откладывая тот самый миг, когда — при прерывании письма — картина станет зримой подобно неизбежно разгаданной головоломке»[16].
