Я фыркнул. Требовать от Джеки, чтобы она видела вещи такими, каковы они на самом деле, — напрасный труд. И все же… Поворот был где-то неподалеку, у самого подножия холма, — как же называлась улица? Впрочем, поворот я знал, и название улицы мне было совсем не нужно. Тем не менее я прочел его на стене, вырулив с участка трассы с круговым движением. Дунайская улица.
Насколько я помнил, здесь все улицы назывались на манер этой: Балтийская, Норвежская. Названия эти очень много значили для живших и работавших здесь некогда людей. Что и неудивительно: именно оттуда шло процветание, деньги, которыми были оплачены эти мрачно высившиеся каменные стены, почерневшие от сажи, но производившие впечатление до сих пор. Сельдь, специи и древесина, янтарь, меха и шелка — всевозможными экзотическими товарами оплачивались булыжники, барабанившие сейчас под моими шинами, в те времена, когда главной улицей города были две ухабистые колеи, полные грязи и конского навоза. Названия некоторых боковых улочек были и совсем уж загадочны — Серет-стрит, аллея Пенобскот. Улица, на которой я в конце концов остановился, называлась улицей Тампере.
Я понадеялся, что название улицы не свидетельствует о дурных привычках ее обитателей[2]и с машиной ничего не случится. Я вознамерился пойти на разведку пешком, заодно вдыхая запах моря, который наверняка доносит сюда ветер. Вместо этого, однако, я тотчас ощутил на лице холодные капли дождя, а когда посмотрел на небо, совершенно обомлел. Напротив, над крышей склада, догорали последние лучи заката, а на этом великолепном фоне, прямые и черные, как деревья зимой, виднелись верхушки мачт. Но это были не мачты современных крейсерских яхт и не гордые радары моторного флота; это были мачты огромного корабля с прямым парусным вооружением, как у «Победы» или «Катти Сарк». В последний раз я видел нечто подобное, когда по телевизору показывали гонки больших парусников. Неужели такую же штуку пришвартовали здесь? Это следовало выяснить. Я поплотнее запахнул куртку и отправился в густую тень меж далеко отстоящих друг от друга уличных фонарей. К черту непогоду, к черту все! Я слегка удивился самому себе. Вне всякого сомнения, меня обуял дух мятежа.
Часа через полтора я, разумеется, горько раскаивался в содеянном. Мои волосы прилипли к застывшей голове, промокший воротник натирал шею, и в довершение всего я отчаянно хотел есть. Все заведения, на которые я рассчитывал, были закрыты, и, должно быть, закрыты уже давным-давно, много лет назад. Во время этих своих дурацких блужданий я постоянно слышал плеск волн, но самого моря так и не увидел, как и таинственного трехмачтового корабля. Теперь я был бы уже безмерно счастлив съесть и что-нибудь приготовленное в микроволновой печи у себя дома. Но для этого следовало добраться до машины. Однако, помимо всего прочего, я заблудился, неправильно свернув где-то среди совершенно одинаковых складов, и сейчас все здесь казалось незнакомым. Или даже невидимым — некоторые улицы либо вовсе не освещались, либо свет на них почему-то погас. И нигде не было ни души, не доносилось ни единого звука, кроме стука моих каблуков по булыжникам и дыхания моря вдалеке. Я чувствовал себя потерявшимся ребенком.
А затем я услышал голоса. Казалось, они доносятся откуда-то рядом, и я уже настолько отчаялся, что бросился туда, не сообразив, что звучат они отнюдь не дружески. Это и оказалось уличной потасовкой. В конце улицы виднелось море — от неба его отличало только тусклое поблескивание. Улицу освещал единственный фонарь, висевший над арочными воротами в помещение большого склада: одна створка была приоткрыта. А перед воротами, на заросшем травой дворе, происходила драка. Один из дерущихся вырвался и, шатаясь, побежал, а остальные трое — все высоченного роста — кинулись за ним. Один из великанов замахнулся, беглец увернулся, спотыкаясь среди травы и мусора, и я с ужасом увидел, как блеснул металл. У всех троих преследователей были ножи, причем длиннющие: один удар такого явно перерезал бы горло жертвы от уха до уха. Они явились сюда, чтобы убивать.
Я стоял в страхе и колебался, будучи не в состоянии связать то, чему оказался свидетелем, с реальностью, с необходимостью действовать. У меня мелькнула мысль убежать и вызвать полицию; в конце концов, это было ее дело, а совсем не моя драка. Если бы я не замешкался на том проклятом светофоре, я бы, наверное, так и поступил и, скорее всего, мучился бы потом от стыда. Но что-то внутри — очевидно, тот дух мятежа, пробудившийся во мне, знал правду: я намеревался мчаться отнюдь не за помощью, просто это был повод удрать, не ввязываться, обойти по другой стороне улицы. А тут на карту была поставлена жизнь, и это было поважнее глупых штучек вроде проскакивания перекрестка на красный свет, важнее, чем абстрактный вопрос о трусости и отваге. Я должен, обязан был помочь… Но как?
Я сделал нерешительный шаг вперед. Может, если побежать с криками, это испугает их? А если нет? Я ни разу не дрался с тех пор, как окончил школу, а тут было сразу трое. Затем в неярком свете взгляд мой упал на кучу металлических труб, валявшихся на обочине, — остатки разобранных строительных лесов. Они были липкими от грязи, однако рывком, от которого у меня затрещали плечи, я поднял здоровенную трубу длиной около семи футов, вскинул ее над головой и побежал по скользким булыжникам.
Сначала никто меня не заметил: убегавший поскользнулся и упал, и все накинулись на него. Я грозно заорал, вернее, сначала из моей глотки вырвалось дурацкое сдавленное «эй!», потом звук прервался и превратился в вопль баньши[3]. Вот тогда-то они меня определенно увидели. И отнюдь не удрали, но, напротив, кинулись на меня все трое. Бежать было поздно — я замахнулся трубой на одного, но промазал чуть не на целую милю. Он прыгнул на меня. В панике я схватил его вытянутую руку и каким-то чудом перекинул через себя. Он с воем повалился на землю, и я увидел, как в воздухе мелькнул нож. Другой сделал выпад, отскочил назад, когда я замахнулся трубой, затем, когда труба прошла мимо, прыгнул снова. Однако труба, к счастью, была достаточно скользкой, и, когда она выскочила у меня из рук, ее конец ударил нападавшего в живот и повалил. Сам не веря в то, что творю, я замахнулся на третьего — и тут моя нога заскользила по мокрой траве. Я, совершенно потрясенный, оказался на земле и заметил оскаленные белые зубы и готовый опуститься нож.
А потом надо мной что-то блеснуло, и противник мой отступил. Вместо него в поле моего зрения оказался человек, на которого они напали, — невысокий подтянутый мужчина с копной рыжеватых волос. Он наносил бешеные удары, отражая направленные на него с легкостью, казалось, без каких-либо усилий. Неожиданно его руки сделали выпад, блеснул металл, и раздался жуткий треск. На мгновение сражающиеся оказались на свету, и я увидел длинный разрез на куртке великана и льющуюся кровь. Я с трудом поднялся на ноги, а потом в страхе отпрянул — мне показалось, что сама темнота набросилась на меня. Я выбросил руку вперед и вскрикнул от неожиданной боли, а потом от гнева, ракетой просвистевшего у меня в мозгу. Внезапно передо мной возникла зловеще ухмылявшаяся, слюнявая физиономия, увенчанная гребнем из зеленых перьев австралийского попугая, со звякающими массивными кольцами в ушах. Я с силой врезал по ней здоровой рукой, почувствовал, что попал, и восторжествовал, — но тут ракета взорвалась (во всяком случае, ощущение было именно такое), и зубы мои щелкнули — с такой силой был нанесен ответный удар. Я согнулся пополам, держась за голову, — от удара мои мозги, казалось, треснули, как зеркало. Услышав рядом с собой вопль, я стал ожидать худшего — боли от удара ножом или тупой — от удара ботинком. Однако этого не произошло. Я выпрямился и заставил себя открыть глаза — как раз вовремя, чтобы увидеть, как три тени удирают вниз по улице по направлению к морю: один из них сильно хромал, другой держался за грудь, а третьего они тащили, взяв под руки, — его ноги беспомощно волочились по булыжникам. Там, где он двигался, оставался черный след — как след змеи на песке.
