- Извините, а? - проводница виновато уселась ему прямо на ноги. - Чего не сболтнешь? Меня вот Катя зовут - хотите вместе покурим?
Хотите - не хотите. Наум не хотел ничего. Ну разве что... Только об этом ещё нужно было думать. А так - ничего. Он кивнул. Катя присела и отважно затянулась знакомой дешевой (или уже дорогой? Это смотря чем мерить) "Примой". Стало тихо и дымно. Кроме готовых отняться под Катиным весом ног ничто не мешало думать.
- Что - то Вы бледненький, - изрекла она, плюнув в ладошку, чтобы затушить окурок. Стеклянную пепельницу из-под нежинских огурчиков, видимо, берегли исключительно для высоких гостей. Наум представил, как строгий бригадир осматривает тамбуры и вычитывает своих нерадивых подчиненных за окурки с обнаруженными на них прикусами каждой. "В стране безработица. В мире - безработица. Все плохо", - подумал он и улыбнулся.
- А я Вам музыку включу. На весь вагон. Кассета есть новая - класс. Под музыку веселее, - Катя неуклюже подмигнула, выхватила пепельницу, выбежала, стремительно появилась вновь, оставив на столике чай "Липтон" и нераспечатанную пачку "Мальборо". Эти сигареты Наум не курил. Но положил под подстаканник пятидолларовую бумажку. От щедрот. За которые Галит стерла бы его в порошок.
Но что уж теперь. Хотелось тяжело вздохнуть и заплакать, но из динамика над ухом понеслась мелодия, которую он не улавливал, не понимал, а от того сильно раздражался.
Ударного ритма поезда было бы вполне достаточно. Наум подкрутил ручку и добился относительной тишины.
Еще не поздно было вернуться. Приехать, полуофициально поручкаться с новой властью, поулыбаться для фоторепортеров, ничего не обещать, но обещать подумать и вечером улететь.
А как может быть не поздно, если уже поздно все. Кто будет выносить судна, которые так и так выносить придется. Рак. Это знак Зодиака, в который потом попадет его душа? Или нет? Это тоже уже было.
Что нужно для счастья мертвому человеку? И чего нужно бояться, когда приговор тебе уже подписан?
Он в одночасье перестал нуждаться и бояться. Теперь Галит кричит, но уже искоса поглядывает: как бы не переборщить. Ей важно, чтобы он умер на своих ногах. Теперь дома он часто говорит по-русски. И пьет. А она снова кричит.
Ему нужно было отдать долги. Обществу? Он сделал для него немало. Но можно же чего-то хотеть для себя. И пусть тебя не поймут, пусть посчитают нецивилизованным хамом, но от этого ты не перестаешь хотеть чего-то для себя.
Еще не поздно вернуться и в тихой скуке комфортабельной палаты принимать процедуры, которые ни к чему не приведут. Но все это будет очень достойно, правда, Нема.
А если ты хочешь немножко сделать революцию? Если в душе ты все равно банда, которую обидели и продали за просто так...
И если можно посчитаться и сделать свою смерть удивительной и приятной. То может быть все-таки ехать дальше?
Его мама говорила: "Нема, ты плохо кончишь?" До сегодняшнего дня это было неправдой. Но маме таки виднее.
За стеклом совсем стемнело. Наум не включал свет и тихо злился на себя за семейно-легендарную нерешительность. Кондиционер, судя по всему, заработал, и в купе поселился устойчивый запах туалета. Жаль, что Галит осталась дома.
- Водку будете? - резкий свет ударил по глазам. - В проеме двери стояла изрядно захмелевшая Катя с бутылкой белой жидкости.
- А буду, - решился Наум. На тотализаторе "рак против денатурата" он ставил на последнего.
- И парня твоего позовем? - подмигнула она залихватски.
- Так он вроде на работе, - усомнился Наум.
- Ой, да мы все на работе. Ты не по своей воле к нам-то едешь. Вот и выпьем за работу как непознанную необходимость.
- Логично, - подумал Наум и удивился. Марксистская философия в лице Кати приобретала очертания дельфийского оракула. "Не по своей воле".
Телохранителя звали Максимом. По образованию он был логопедом, а по призванию - супрематистом. Ни то, ни другое в постсоветском обществе спросом не пользовалось, но для застольного разговора было в самый раз. Катя только просила не изображать никакой похабщины на стенах, потому что вагон старый - ацетоном уже не берется.
Первая пошла легко и непринужденно, оставляя за собой разочарование от недобранного. Максим принес свою, и разговор мирно вложился в судьбы родины и демократов проклятых. Оные бегали по коридору и возмущенно требовали чая. Катя периодически отвлекалась и орала в полуоткрытую дверь: "Заварку свою носить надо, а кипятку соорудила - пользуйся бесплатно." Поскольку вагон был спальный, а народ все больше приличный - никто так и не учинил обещанного скандала. В девятом часу Максим предложил заменить орущую в вагоне попсу на сольный концерт Лучано Паваротти.
- Культурный ты, - одобрительно качнула головой Катя и попыталась подпеть "скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтаю, что всех красавиц..." На красавиц она дала петуха, смутилась и закашлялась.
- Хорошее у Вас сопрано, Наум одобрительно похлопал Катю по плечу. Но русский пьяный человек такого пренебрежения не терпит, а потому Катя вскинулась, встала во весь рост и раздельно проговорила:
- А ты, жид порхатый, говном напхатый, думал, что я всю жизнь по вагонам бегала. А я в школе музыкальной училась. И в хоре пела. И что такое сольфеджио, и сопрано, и бас, между прочим, знаю.
Наум плохо помнил, как потом они мирились и пьяно обещали друг другу вечную любовь. Как Катя плакала и дергала себя за язык, грозившись вырвать его вместе со всеми сионистами - антисемитами проклятыми. Максим, кажется, принес фломастер и начал обучать их обоих, прижавшихся друг к другу, основам супрематизма и все трезво логично толковал: "Малевич не мог уйти далеко, ему мешали цепи тоталитаризма." Тут Наум соглашался, потому что они мешали всем. Это точно. Он сам знал на своей шкуре, которую, опять таки кажется, он собирался всем продемонстрировать.
Была ещё третья и немножко четвертая. Наум, привыкший каждый вечер мысленно ощупывать себя на боль, вдруг почувствовал, что нет никого роднее и милее этих двух людей, неизвестно по какому поводу оказавшихся в его жизни, в его купе, в ночном поезде, который стал так стремительно раскачиваться, будто норовил выбросить всех пассажиров наружу.
- Моя фамилия Чаплинский, - сказал он, пытаясь уснуть.
- Да, три часа ночи совершенно трезвым голосом согласился Максим. Пора.
- Моя фамилия Чаплинский, - снова повторил Наум. - Здесь похоронен мой отец. Он умер и у меня здесь есть дело. Наверное, лучше лечь рядом с ним. Потому что у меня рак.
- Ты ложись пока здесь, - участливо сказала Катя. - А если рак, то я тебя к бабке сведу. И не спеши ты. Понял? Это ж надо - имя такое - Наум. Два пишем, три Наум...
Это было последнее, что слышал Наум, прежде чем провалиться в глубокий тревожный сон. Высокий израильский гость прибывал на родину, которая уже так щедро напоила его, на рассвете.
