— Пойдем, — позвал Верно, забираясь на высокое сиденье «хорька». Снегоход двинулся, плавно покачиваясь на боковых рессорах, — огромные колеса на мягких шинах покатились, едва Верно пристегнулся.
Хреновые ремни. Зачем они вообще здесь нужны? Самое большее, на что способен «хорек», — восемнадцать миль в час. Электродвигатель заводился от алюминиевых батарей, что было удобно в условиях холода, и работал на водородном топливе, безвредном для окружающей среды. На этом настаивал Королевский комитет. Господи, как Верно скучал по реву обычного двигателя внутреннего сгорания! Гусеничный снегоход на бензине, по размерам вдвое меньше «хорька», способен развить скорость в два-три раза выше, и к черту последствия для природы! Скорее бы добраться до своих людей. В арктических условиях каждый миг, проведенный на морозе, может стать последним.
Верно выругался. Его укачивало.
— Не машина, а надувной мяч! — сказал он.
— Чего? — переспросил водитель. Его лицо скрывала защитная маска.
— Ничего. Поезжайте быстрее, — отозвался Верно. — Allez, allez.[2]Schnell,[3]черт подери!
Стемнело и похолодало. Воскоподобная красная ленточка над горизонтом пропала. Встроенные в шлем электронные часы показывали 13.47.
Мимо, словно прогулочная яхта на круизе, пронесся гусеничный катамаран бригады медиков — он был больше и быстроходнее, чем «хорек». В одном крыле расположился персонал, состоящий из штатной медсестры станции и исследователей, вызвавшихся работать медтехниками в чрезвычайной ситуации, в другом — аппаратура; отсеки соединялись балками, которые вибрировали, когда катамаран скользил по льду. Лебедка, подвешенная в середине, звенела, ударяясь о раму, словно пожарный колокол. С противоположной стороны приближались семь пар фар, сжимая кольцо вокруг участка, где пропали ученые. Через неровное ледяное поле шли машины с высокой посадкой; свет фар подпрыгивал на ухабах. Если годовалый лед — гладкий и ровный, то застарелый — весь в торосах. Верно на подъемах раскачивался из стороны в сторону.
Огни прожекторов слились в яркую точку, и лед засиял голубым и зеленым цветом.
Лучи высветили три фигуры, навзничь лежащие на льду.
— Kurat![4]— выругался водитель, когда машина взобралась на небольшой торос и накренилась. Справившись с управлением, эстонец подогнал «хорька» к большому катамарану.
Сначала Верно показалось, что лежащие шевелятся, но вскоре стало ясно, что это трепет не тел, а их одежд на легком ветерке.
Верно выпрыгнул из снегохода и поспешил вслед за медработниками, улавливая через наушники их тяжелое дыхание.
Немецкий врач Ули склонился над Юнзо Огатой, японским геофизиком. В двадцати футах от Огаты лежали Анни Баскомб и Минсков, их тела были изогнуты, как у цирковых гимнастов, ноги русского едва не касались верхушки шлема.
Верно беспомощно остановился неподалеку от трупов.
Ули ножом разрезал костюм Огаты. Высвобожденные тепло и влага разлетелись наподобие ледяного конфетти.
Ули прижал провода кардиомонитора к полоске обнаженной груди, мгновенно посеревшей на морозе. На экране появились красные цифры и едва различимые волнистые линии. Числа, близкие к нулю. Сердечная деятельность минимальна.
Ули ввел трубку, припаянную к канистре, в трахею Огаты. Горячая, 105 градусов по Фаренгейту, струя кислорода ворвалась в легкие, предотвращая смертоносное воздействие на сердце стылой крови, которая отхлынет от конечностей, если пострадавшая придет в себя.
Затем Ули ввел лекарство в бедро Огаты, проткнув шприцем несколько слоев костюма, и приподнял веко женщины, проверяя реакцию зрачка.
Зрачка не было. Ули оттянул другое веко. То же самое.
У иннуитов[5]существовало сказание об охотнике, у которого замерзли и побелели слизистые оболочки глаз.
Верно подошел и опустился на колени, чтобы взглянуть на глаза Огаты. Нет, они не замерзли — их просто не было. Ни зрачков, ни радужных оболочек.
В поисках объяснения Эмиль Верно обернулся к Ули, но тот, сам ничего не понимая, лишь отчаянно давил на грудь Огаты.
— Komm, komm,[6]— нетерпеливо бормотал он.
Однако легкие не желали сокращаться, даже когда Ули всем весом наваливался на торс Огаты.
— Mein Gott,[7]— прохрипел Ули, сделал еще несколько отчаянных попыток и, отстранившись, сидя на корточках, уставился на Огату. — Не может быть, чтобы она замерзла. Конечности гибкие! Костюм не поврежден.
Радиоэфир наполнился стонами и шепотом. Верно поднял взгляд на медиков, колдовавших над Анни Баскомб и Минсковым в попытке вернуть их к жизни. Раздался щелчок интеркома — Ули включил микрофон, но не произнес ни слова. Тогда Верно сам нащупал рычаг микрофона внутри своей перчатки.
— Ули?
Молодой человек поднял глаза. От недавних бесплодных стараний стеклянная лицевая панель его шлема запотела.
— Их больше нет, — объявил Ули. Потом тихо добавил по-немецки: — Wir konnen nichts machen. Zu spät.[8]
Он произнес эти слова спокойным тоном и вновь вернулся к осмотру Огаты.
К погибшим подтягивались новые и новые машины спасателей, свет фар вливался в пучок лучей, сходящихся к центру окружности. В эфире стоял бессвязный гомон. Ошеломленные люди тщетно стремились разглядеть происходящее… Мешанина криков и стонов, перекличка радиоголосов… Полярники не могли поверить в смерть товарищей.
— Как же так? — услышал Эмиль вопрос Кристиана.
— Анни, Анни! — с нежностью повторял кто-то сквозь многоязычную трескотню.
Верно вышел из светового круга. Высоко над головой переливалось всеми цветами радуги северное сияние. Каждый золотистый всплеск окатывал радиоканалы разрядом статического электричества. Глядя на этот красочный, невероятных размеров небесный гребень, Верно ощущал себя крохотной песчинкой мироздания.
Заснеженное пространство оглушительно трещало, словно деревянный корабль, попавший в шторм, — огромные белые глыбы скрежетали, сшибаясь друг с другом. Никогда еще ледяное море не казалось столь пустынным. Обернувшись, Верно взглянул на Юнзо Огату, Анни Баскомб и Минскова. Около них лежало бесполезное медицинское оборудование. Несколько коллег Юнзо Огаты собрались полукругом у ее тела, сгорбившись и склонив головы.
