Книга Похищение лебедя - Элизабет Костова

Я понимал и рассмеялся в ответ. Два года назад нам обоим перевалило за пятьдесят, и мы оба были в шоке. Стресс снимали, отмечая дни рождения с несколькими товарищами по несчастью.

— При нем было еще кое-что: альбом для зарисовок и пачка старых писем. Он никому не позволяет к ним прикоснуться.

— Так что ты от меня хочешь?

Я устало облокотился на письменный стол. Утро выдалось долгим, и я проголодался.

— Просто прими его, — попросил Джон. — Я хочу, чтобы он попал к тебе.

Осторожность — глубоко въевшаяся профессиональная привычка.

— Зачем? Думаешь, мне мало своей головной боли?

— Да брось! — Чувствовалось, что Джон улыбается. — Ни разу не слышал, чтобы ты отказался принять пациента, ты, доктор Призвание. А этот, вероятно, стоит твоего труда.

— Потому что я художник?

Он почти не колебался с ответом.

— Откровенно говоря, да. Я не стану притворяться, что понимаю художников, но, по-моему, ты должен взять этого парня. Я сказал, что он почти не говорит — это значит, что мне удалось вытащить из него примерно три фразы. Он явно скатывается в депрессию, несмотря на все наши усилия. Кроме того, выказывает гнев и признаки возбуждения. Мне за него неспокойно.

Я разглядывал дерево, изумрудный газон, россыпь тающих градин и снова дерево. В раме окна оно находилось чуть левее центра, и в пасмурный день его розовато-лиловые и белые бутоны светились ярче, чем на солнце.

— Что ты ему назначил?

Джон пробежал список: транквилизаторы, антидепрессанты и релаксанты, все в приличных дозах. Я взял со стола блокнот и ручку.

— Диагноз?

Ответ Джона меня не удивил.

— К счастью для нас, он, пока еще разговаривал, подписал разрешение на доступ к информации. И у нас есть копии записей его психиатра из Северной Каролины двухлетней давности. Очевидно, последний раз, когда он обращался к врачу.

— Тревожность сильная?

— Да, он не говорит, но по всем признакам, сильная. И ведь это, судя по карте, не первый курс лечения. Собственно, когда его доставили, у него в кармане куртки оказался купленный два года назад флакон клонопина с несколькими таблетками. Вряд ли они ему сильно помогли, если он не сочетал их с транквилизаторами. Нам в конце концов удалось связаться с его женой в Северной Каролине, вернее, с бывшей женой, и она еще кое-что рассказала о лечении, которое он тогда получал.

— Склонность к суициду?

— Возможно. Трудно составить твердое мнение, поскольку он молчит. Но в таком состоянии мне не хотелось бы его выписывать. Мне кажется, ему необходим стационар, где смогут разобраться, что с ним происходит, и подберут нужные дозировки. Здесь ему не нравится. Мы как будто держим в клетке медведя — молчаливого медведя.

— Так ты думаешь, я сумею его разговорить?

Это была старая шутка, и Джон с готовностью подхватил ее:

— Марлоу, ты и камень разговоришь!

— Благодарю за комплимент. И особая благодарность за то, что ты оставил меня без обеденного перерыва. Страховка у него есть?

— Какая-то есть. Социальный работник сейчас этим занимается.

— Хорошо — организуй перевод в Голденгрув. Ждем завтра к двум со всеми документами. Я его приму.

Разговор закончился, но, повесив трубку, я остался стоять, прикидывая, сумею ли выгадать пять минут для эскиза и одновременно перекусить — так я стараюсь делать в особенно плотные дни. Мне еще предстояли сеансы в час тридцать, в два, в три и в четыре, а потом в пять — рабочее совещание. И завтра двенадцатичасовая смена в Голденгрув, частной клинике, где я проработал двенадцать лет. А сейчас мне нужен был суп, салат и несколько минут покоя с карандашом в руке.

Еще я думал о том, о чем почти забыл за последние годы, хотя когда-то вспоминал очень часто. В двадцать один год, едва закончив последний курс (на котором я, кроме естественных наук, занимался историей и английским) и уже собираясь поступить в медицинскую школу Виргинского университета, я получил в подарок от родителей сумму, которая позволила мне вместе с соседом по комнате провести месяц в Италии и Греции. Тогда я впервые выбрался за пределы Штатов. Меня потрясли картины в музеях Италии, архитектура Флоренции и Сиены. На греческом острове Парос, где добывают самый лучший в мире, светящийся изнутри мрамор, я оказался в археологическом музее один.

В музее хранилась всего одна ценная скульптура, и ей был отведен целый зал. Статуя богини Ники, около пяти футов высотой, с отбитыми головой и руками, со шрамом на спине, оставшимся от обломанных крыльев, с красными пятнами на мраморе, долго пролежала в земле. Но рука мастера высекла драпировку, похожую на струи воды, омывающие тело. Одну маленькую ступню статуи приклеили на место. Я стоял в пустом зале, зарисовывал ее, и в этот момент с криком «Закрываем!» появился охранник. Я закрыл этюдник и, нисколько не думая о последствиях, шагнул к «Нике», склонился, чтобы поцеловать ее маленькую ступню.

Страж музея в ту же секунду взревел что-то, кинулся на меня и в буквальном смысле схватил за шиворот. Меня никогда не выкидывали из бара, но в тот прекрасный день охранник вышвырнул меня из музея.

Я поднял трубку, перезвонил Джону и застал его еще в кабинете.

— Какое полотно?

— Что?

— На какую картину напал твой пациент — мистер Оливер?

Джон рассмеялся.

— Знаешь, мне бы в голову не пришло спросить, но название упомянуто в полицейском протоколе. Называется «Леда». Наверное, по греческому мифу. Во всяком случае это первое, что приходит в голову. В протоколе сказано, что на ней изображена голая женщина.

— Одна из побед Зевса, — сказал я. — Он побывал у нее в облике лебедя. Кто написал?

— Ох, помилуй, я словно снова на экзамене по истории искусства, который, кстати сказать, едва не завалил. Не знаю, кто писал, и сомневаюсь, что полиция знает.

— Ладно, не буду мешать работать. Удачного дня, Джон, — сказал я, пытаясь размять шею и при этом не уронить трубку.

— И тебе того же, дружище.