разрушали пограничный знак, всякий раз руками наших солдат и матросов он снова восстанавливался. Тот пограничный знак — символ изумительной стойкости героических защитников советского Заполярья.
…Спят мои однокашники — мои добрые, сильные боевые друзья. Набираются сил, чтоб завтра быть готовыми к подвигу во имя утверждения правды на земле. Граница на нашем участке в огне, но враг здесь не прошел и не пройдет.
Как и кто установил пограничный столб, с которым породнила меня армейская жизнь, я не знаю. Мне только ясно, что это сделали советские люди, пограничники. Срубили дерево, сняли сучья, обтесали, просмолили комель, обозначили на нем красные и зеленые полосы и поставили на каменистой гряде.
Не знаю почему, но каждый раз, когда я думаю об этом столбе, мне вспоминается многое из того, как сама жизнь обтесывала меня и готовила к службе на границе.
Сразу после школы я поступил работать на Тушинский завод металлических изделий. В первый же день начальник отдела кадров вручил мне конверт с чистым бланком и сказал:
— Зайди в военный стол.
Мне стало смешно: как это можно зайти в стол, да еще с такой комплекцией — сажень с вершком, — и я спросил:
— Под стол могу, а в стол — не знаю как.
— Это в соседнем доме, на первом этаже, — невозмутимо ответил начальник отдела кадров.
Стучусь в дверь с надписью: «Военный стол». В двери открылось окошко, показалось усталое лицо старичка в очках.
— На учет?
— Мне сказано зайти в военный стол, — ответил я, подавая конверт.
— Ясно, — сказал старичок и стал заполнять анкету.
— Фамилия, имя, отчество?
— Васильев Федор, сын Петра.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот девятнадцатый.
— Социальное положение?
— Был учеником, теперь хочу стать рабочим.
— А родители?
— Всю жизнь живут своим трудом.
— Образование?
— Семь классов.
— Партийность?
На этот вопрос я не знал, как ответить. В пионерах состоял, был барабанщиком звена, даже председателем совета отряда. Потом вступил в комсомол, мечтаю стать коммунистом. Сердцем я давно прирос к великой партии, в которой состоял отец, потомственный хлебороб. И как-то не хотелось сейчас произносить категорично: беспартийный. Но старичок понял мое молчание и поставил в моей военно-учетной карточке карандашную пометку — «б/п». Понимал, что скоро здесь понадобится поправка.
— С весны начнем допризывную подготовку. По всем правилам: два-три часа после работы каждую неделю по вторникам и четвергам, — услышал я в заключение беседы.
Военным делом занимался я с охотой. Отец постоянно твердил и мне и моим старшим братьям, что без службы в армии он так и остался бы вахлаком. Слово «вахлак» в его толковании означало что-то вроде косматого, дикого и совершенно непригодного к жизни человека.
— Будь моя воля, — говорил отец, — я бы тому, кто не знает военного дела, кто не послужил в Красной Армии, не разрешал бы и жениться. Настряпает детей, а кто их будет защищать от ворогов?
Военная подготовка, особенно строевые занятия, день ото дня наполняла меня ощущением собственной силы, казалось, избавляла мои длинные руки и ноги от кривизны, от неуклюжих движений. Правда, случалось, что мои ноги заплетались, мешая другим чеканить шаг, но это не очень смущало меня, потому что я был всегда на правом фланге, направляющим. Все равнялись на меня. А стрелковая подготовка и метание гранат шли у меня совсем хорошо. Я не жалел сил, даже по воскресеньям ходил в тир и на стадион — тренировался до седьмого пота.
Наконец пришел день явки на призывную комиссию. Заставили раздеться. В чем мать родила входим в комнату. Нас два десятка. Все подстрижены под первый номер. Рядом со мной Николай Москвин, друг по работе, тоже слесарь. Жмемся у порога, вдоль стены. Все норовят спрятаться за моими мослами. Перед нами два стола. За столами члены комиссии. Большинство в белых халатах, военком — в кавалерийской форме. На первом столе наши личные дела. Обстановка деловая. Сейчас начнется медосмотр — определение, в какой род войск пригоден по состоянию здоровья и физическим данным. Я готов был первым двинуться к столу, как вдруг мои глаза наткнулись на девушку-врача. И от моей храбрости ничего не осталось. Оробел до потери слуха. Вижу только петлицы военврача на ее гимнастерке. А она взяла со стола несколько учетных карточек и двинулась прямо на меня.
— Ваша фамилия?
Этот вопрос я прочитал по движению ее красивых губ, но ответить не мог, потому что не знал, куда спрятать себя от ее взгляда.
— Назовите свою фамилию, молодой человек, — уже строже повторила она, — и подойдите к столу.
Николай Москвин толкнул меня острым локтем в поясницу:
— Федор, тебя зовут!..
Этим жестом он как бы вернул меня в нормальное состояние. И все же я готов был провалиться сквозь пол, лишь бы не стоять перед красавицей врачом. Иду к столу спиной. Через плечо с ненавистью смотрю на лысеющего врача, склонившегося над бумагами, — почему не он первым подозвал меня?
— Ф-а-м-и-л-и-я?.. — еще раз раздельно повторила она. Теперь неловкость свою я решил замаскировать дерзостью и упрямством и буркнул:
— Ну Васильев.
— Без «ну»! Да встаньте ко мне лицом!
— Зачем еще раз смотреть? В карточке-то все есть. С последнего осмотра я никакой холерой не хворал.
— Не грубите! — оборвала она меня. — Повернитесь ко мне лицом!
— На мне костюм не в порядке, — упирался я.
Этого я сам от себя не ожидал. Сидевшие за столом засмеялись. Я почувствовал, как горячей волной залило все лицо, уши загорелись. Кто-то из комиссии заметил:
— В гренадеры таких раньше брали.
Не зная смысла этого слова, я подумал, что надо мною смеются, и запротестовал:
— В гренадеры, товарищи доктора, не согласен, в пехоту можно, а в гренадеры не хочу!
Тем временем девушка-врач поставила возле моих ног скамейку, встала на нее и ловко крутанула меня на сто восемьдесят градусов.
— Руки на бедра, гренадер… Да не надо сопеть паровозом, дышите легче…
Голос у нее требовательный, но нежный. Легкая, упругая. Взять бы ее на руки, подкинуть как ребенка. А тут все наоборот: она обращается со мной, как с мальчонкой. Простукала мне грудь, заглянула в рот, прощупала бока, будто пересчитала ребра, снова крутанула на сто восемьдесят градусов и затем мягко оттолкнула в спину.
— Идите к соседнему столу.
Там за меня взялся лысеющий врач. Осмотрел меня опять с головы до ног и спросил с любопытством:
— Молотобоец?
— Слесарь, — промычал я.
Он хохотнул, с явным удовольствием ткнул меня под ребро, громко, чуть насмешливо произнес:
— Подтверждаю… Годен! И даже в гренадеры годен. Хотя вам это, молодой человек, и не по душе.
Дома мать встретила меня испуганным
