себе представляла, мужественно сходились к пенису.
Софиты на сцене зажглись красным, и их огни сложились в новое созвездие, отбросив длинные тени на лица парней. Заиграла музыка – атональные звуки синтезатора смешались с драйвовыми ударными, и парни начали танцевать. По словам Вавры, они никогда не использовали подтанцовку, так как считали дешевым трюком выделяться на фоне сравнительно обычных ребят. И вот они были там: пять одиноких пятнышек на огромной черной сцене. Они встали в круг, лицом друг к другу, и создали между собой невидимый энергетический шар. Во время потрясающего припева они развернулись и раскинули руки ладонями вверх, словно отдавая энергию окружающей пустоте.
«Парни» пели:
– Что значит умереть на этой планете? Одиночество, отчаяние, хаос. Человек – это песчинка в космосе. И что значит жить на этой планете? Созидание, желание, борьба. Человек – это космос в песчинке.
Вавра рассказывала, что почти каждый вечер, после усердной тренировки, «Банда Парней» мылись, а затем собирались в своей гостиной и изучали классическое искусство и литературу. Каждый их альбом был отдельной эпохой, и, готовясь к нынешнему, «Парни» корпели над корейским переводом Софокла, возмущенные решением Эдипа ослепить себя. Да, он был слеп в своем невежестве, но почему бы тогда не сделать две новые дырки у себя на лице для еще одной пары глаз? Альбом стал протестом против капитуляции Эдипа перед тьмой, превозносил истину и свет.
Я продолжала смотреть на мальчика с волнующей шеей. Другие участники группы выражали глубину своих чувств через движения или выражение лица; я понимала, как они взаимодействуют с миром. Но его поведение не поддавалось логике. У меня не получалось предугадать его следующее действие, но как только оно происходило, я не сомневалась в его правильности, необходимости. Казалось, он контролировал даже скорость, с которой двигался, его ноги приземлялись с невероятной нежностью, как будто он не хотел потревожить сцену. Его движения были плавными, трагичными, античными. Каждый мускул напрягался в подходящий, самый последний момент, как будто он заранее перемещался во времени.
Каждый из участников по очереди становился во главу треугольного строя и исполнял свою партию, отчего крики в зале усиливались пятикратно. Когда парень с будоражащей меня шеей рванулся, чтобы выйти вперед, мои глаза наполнились слезами. Я следила за резкими движениями его тела и слаженной работой мышц и все яснее понимала его индивидуальность – то, чем он отличался от других. И я знала, что люблю его, потому что он нравился мне больше остальных.
Его голос был словно розовая лента, развевающаяся на ветру:
– Раньше я стоял неподвижно и внимательно наблюдал за миром. Теперь я бегу так быстро, как только могу, и осознаю все так быстро, насколько возможно, но даже этого недостаточно, ведь все, что я вижу, – улицу передо мной, готовую исчезнуть за горизонтом. Вот бы расплющить землю, чтобы я видел все и всегда.
Я бы никогда не смогла соотнести исчерпывающие рассказы Вавры о каждом парне с их именами и лицами. Но его движения на сцене подняли мысли из глубин моего сознания, и они завихрились, как нить вокруг катушки со звучным именем: Мун. Я вспомнила, что двадцатилетний Мун был самым молодым в группе.
Он был вундеркиндом в балетной труппе Сеула, исполнял все главные роли, пока ему не исполнилось четырнадцать и его не наняла развлекательная компания. Четыре года спустя он почти провалился, пытаясь завоевать себе место в «Банде Парней», потому что президент компании, известная как Профессор Музыки, была настроена скептически: ни на кого не похожий Мун мог поставить группу в зависимость от индивидуальных особенностей своего танца. Другим участникам пришлось бы подстраиваться под него, и яркие, но вполне обычные, присущие остальным парням особенности стали необходимыми для проявления индивидуальности Муна. Для меня обрели смысл однажды сказанные Ваврой слова: он ел тяжелую пищу прямо перед сном и просыпался стройным и подтянутым, что доказывало интенсивность его метаболизма во сне.
Меня уносило. Я испытывала то, что Вавра однажды описывала как «Мой Первый Раз». Но, в отличие от потери девственности, которую я предвкушала с таким трепетным осознанием, что больше была уверена, что когда-нибудь займусь сексом, чем умру, я не знала, чего ожидать от Муна. Мой первый раз, пережитый в возрасте двадцати девяти лет, заставил меня задуматься обо всех других первых разах, которые у меня еще могут быть. Мир внезапно наполнился множеством возможностей для любви.
Через несколько песен парни снова встали в ряд. Поскольку Сан, самый старший, двадцатичетырехлетний, участник группы, говорил по-корейски, переводы на английский и немецкий транслировали на экране. По его словам, у них за плечами была уже половина их мирового турне, которое началось два месяца назад в Сеуле, после чего они отправились на восток, чтобы встретиться со своими поклонниками в Северной и Южной Америке. Он сказал, что теперь их путешествие привело их в Европу, и они решили удивить свои семьи, вызвав для них самолет на континент, на котором они, как и сами парни, никогда не бывали.
Каждый из парней смотрел в камеру, изображение с которой выводилось на экран, и выражал благодарность своей семье. Мун, выступавший последним, подошел к краю сцены.
Спрятав глаза от софитов, он посмотрел прямо в зал.
– Мама, папа, старшая сестра, – произнес он, – я вас не вижу. Я люблю вас. Но где же вы?
Это «но» ошеломило меня.
Звуки струнных инструментов, меланхоличные и медленные, наполнили зал. Мун подошел к центру сцены и встал там один. На его глазах была черная повязка. Все в зале подняли свои телефоны, включив перед моими глазами тысячи лун.
Он пел о том времени, когда ему было невыносимо пройти по комнате в присутствии других. Он не хотел, чтобы кто-нибудь знал, в какой он форме, поэтому носил безразмерные рубашки до колен. Тот факт, что он не мог спрятать от окружающих свое лицо, причинял ему боль. Если бы только оно могло оставаться скрытым от глаз, как и его паховая область. Но потом он увидел «меня». Наконец-то он смог выдержать то, что на него смотрят. «Я» смотрела на него так часто, чаще, чем кто бы то ни был в мире, что у него не оставалось выбора, кроме как увидеть себя. В этом и была проблема – в том, чтобы честно и открыто посмотреть на самого себя.
– Взведи курок своих глаз, – пропел он. – Я сделаю так, что в меня будет легко выстрелить.
Все в зале подняли руки и развели большие и указательные пальцы в стороны, превращая
