и помещиками. Рабочие массы окончательно освободились от соглашательских иллюзий буржуазной демократии и единодушно пошли с большевиками. Петроград, Москва, Иваново-Вознесенск, рабочий Урал, Казань, Нижний-Новгород, Самара, Саратов были уже прочными бастионами большевизма. Солдатские массы крупных рабочих центров, вышедшие из империалистической кровавой бойни, дольше, чем рабочие, находились в плену эсеровского и меньшевистского лагеря, пытавшегося подчинить их буржуазии и ради интересов золотого мешка довести войну «до победоносного конца».
Но эсеро-меньшевистские ловушки были сорваны большевиками, и солдатские секции Советов перешли на советскую платформу.
Фронтовые армии разлагались с чрезвычайной быстротой. Началась стихийная демобилизации фронта. Фронт требовал мира, хотя бы «похабного». Крестьянство, разоренное войной, потерявшее миллионы своих сынов, также жаждало мира и все настойчивей добивалось помещичьей земли. Империалистическая политика Временного правительства, пытавшегося сохранить помещичье землевладение, пробудила с неслыханной силой революционные страсти крестьянства. К осени повсеместно начались крестьянские восстания против помещиков.
Временное правительство ответило на них карательными экспедициями, чем разожгло их еще больше. Армия, так же как и в вопросе о мире, не хотела больше ждать отчуждения помещичьих земель. В лагере буржуазии, помещиков и социал-соглашателей растерянность росла не по дням, а по часам. Временное правительство находилось беспрерывно в состоянии кризиса. Истерические речи и воззвания Керенского не производили больше никакого впечатления. Наша партия и Петроградский Совет рабочих и крестьянских депутатов открыто, с середины октября, провозгласили восстание и энергично подготовляли к нему рабочие и солдатские массы.[7]
Смольный в дни Октября был штабом величайшей революции. В его стенах помещался Центральный Комитет Коммунистической партии с Лениным во главе, получающий боевые донесения, изучающий приказы, зовущий вперед.
Бесстрашный и угрожающий смертью Смольный поднялся на угнетенной, окровавленной и поруганной земле, как грандиозный маяк коммунизма. Суровая стража из Красной гвардии окружала его. Он весь был в кольце пулеметов и броневиков. К нему подходили и уходили на боевые участки все новые и новые колонны рабочих и солдат. Делегации из фронтовых армий, из рабочих районов, из полков, из провинций приходили, чтобы засвидетельствовать свою преданность революции, чтобы информировать о положении на местах.
Из армейских складов и непосредственно с заводов посылались туда оружие, проволочные заграждения, саперный инструмент и проч. В самом Петрограде начался захват главных стратегических пунктов и учреждений: вокзалов, почты и телеграфа, правительственных учреждений. Преданные революции кронштадтские моряки, давшие много сил для красного фронта, бомбардировали Зимний дворец. Штурмовые колонны Красной гвардии, матросов и войсковых частей пошли в атаку на ненавистное царское гнездо — Зимний дворец, занятый Временным правительством, разбили охрану дворца и захватили несколько трясущихся от страха министров Временного правительства.
Завязались кровопролитные бои с юнкерами…
Я вспоминаю теперь эти дни в Смольном, когда все мои мысли и чувства, воля и побуждения, нервы и мускулы и весь я, как и все участники Октябрьского переворота, были охвачены безудержным стремлением к победе. Наши энергия и неутомимость, казалось, не знали границ. Только великий коллектив пролетариата, сбрасывавший из грани веков со своих могучих рук тяжкие оковы капитализма, мог породить такой взлет творческой мысли и такие глубины энтузиазма. Смольный был примером величайшей организованности.
В последние дни, предшествовавшие перевороту, меньшевики и эсеры, бывшие при Керенском хозяевами Смольного, пребывали в состоянии полной растерянности, перешедшей затем в смертельный испуг. Но до самого последнего дня их все же не оставляла надежда на благополучный исход.
Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов собрался, когда восстание стало уже фактом. Съезду предшествовала длительная и упорная борьба между коммунистами и социал-соглашателями из-за срока созыва съезда.
Эсеры и меньшевики, зная, что их влияние в столичных и подавляющем большинстве провинциальных советов потеряно, настаивали на длительной отсрочке съезда. Они надеялись сохранить за собой руководство революционным движением через центральные советские организации, состоявшие из социал-предателей, кулаков и части обманутых солдат и рабочих. Ожесточенная борьба с социал-лакеями происходила также в Организационной комиссии съезда, где меньшевики и эсеры пытались обеспечить себе большинство на съезде.
По поручению Центрального Комитета нашей партии я работал в Организационной комиссии II съезда Советов.[8] Кроме меня, от нашей партии в Организационную комиссию съезда входил тов. Гусев, ныне работающим в Московской кредитном кооперации. Нам с ним пришлось горячо поработать. Меньшевики и эсеры имели в Организационном комиссии большинство. Нам с Гусевым был дан твердый наказ из Центрального Комитета неуклонно разоблачать все подвохи и интриги соглашателей и в корне пресекать все их попытки подтасовать съезд. С пеной у рта, с бешеным озлоблением по тысячам поводов и через множество лазеек атаковали меньшевики и эсеры большевистскую линию. Из Организационной комиссии борьба была перенесена в Мандатную комиссию, и тут соглашатели проявили прямо-таки чудеса изворотливости и шулерства, чтобы протащить своего лишнего представителя на съезд. Их озлобленным истерическим наскокам мы противопоставили свое спокойствие, тщательное исследование документов, внимание к делегатам на съезд, жесткое наблюдение за шахер-махерством эсеровских и меньшевистских членов Организационной комиссии. Большинство на съезде, еще дня за два до съезда, явно определилось в нашу пользу. Мы удесятерили нашу энергию в работе и по контролю над нашими врагами.
Перед открытием было точно установлено, что большинство на съезде принадлежит нам. Провинция и фронт, как показал состав съезда, безоговорочно стали в ряды большевиков. Мы победили. Лозунг Ленина о том, что восстание назрело, брошенный им в массы недели за три до переворота, блестяще был подтвержден ходом событий.
Делегаты на съезд, приехавшие из разных концов России и с фронта, рассказывали о колоссально быстром революционизировании масс. Армии не хотели более подчиняться старому царскому командному составу. Имя Керенского на фронте произносилось не иначе, как с насмешкой и с добавлением непечатных слов. Меньшевики и эсеры вместе с корниловскими золотопогонниками бежали со своих постов или не двусмысленно поощрялись к этому солдатской массой.
В тылу, как стихия пожара, начало бушевать крестьянское восстание против помещиков. Карательные экспедиции местных властей против крестьян сгорали, как щепки, в огромном костре восстания. В промышленных центрах рабочие организовывали контроль над производством. Советы одни за другим переходили к большевикам.
Бледные, раздраженные, отмеченные печатью бессилия, с растерянным взглядом, тихонько шептались по углам меньшевистские и эсеровские делегаты, передавая друг другу страшные для них вести о потрясающих успехах большевиков.
Поздно ночью я вышел из комнаты Организационной комиссии. Коридоры были полны движущейся толпой. Пробираясь через толпу, я видел гневные, воодушевленные лица рабочих, матросов, солдат и крестьян, пришедших из боев для того, чтобы возвратиться обратно на фронт гражданской войны. Они несли в себе ощущения пушечных выстрелов, смертельного рокота пулеметов, ружейных залпов наступающих колонн пехоты, штыковых схваток, криков раненых и умирающих. Темные
