уже полгода — с момента твоей госпитализации.
— Жрать невозможно! — заявил ты, когда тебе в первый раз принесли больничную еду.
Тогда я притащил тебе «перекус», как ты того потребовал. Аккуратно расстелил красную клетчатую скатерть на кровати. Я готовил то, чего тебе хотелось, — картофельный салат из тертого сельдерея, запеченную ветчину, селедку в масле с картошкой, паштет. И обязательно приносил увесистый кусок сыра — конте 24-месячного созревания, эпуас, сен-марселен. Ты даже попросил иль флотант[3], а потом заявил, что я положил туда «слишком много ванили». А еще я пронес в рюкзаке «капельку винца» и стакан. Ты заказал красного, терпкого, с фруктовыми нотками.
Перед тем как твое сознание нарушилось, я в очередной раз притащил тебе перекусить — яблочное пюре с чуточкой корицы и лимонной цедры. Ты уже не мог разговаривать. А потом уже ничего и не ел. Тебе вливают смесь гипновеля и скенана, седативного препарата и морфина. А ведь ты всегда говорил: «Если когда-нибудь ты узнаешь, что мне кранты, всё закончится быстро». Я и представить не мог, как долго ты будешь умирать.
Как-то вечером я спросил Флоранс:
— Почему он так цепляется за жизнь?
Она очень долго молчала, а потом ответила:
— Может быть, он оставляет вам время попрощаться?
Меня смутила эта фраза, и с тех пор она не дает мне покоя. Иногда я чувствую вину из-за того, что ты в коме. Я говорю себе, что ты не можешь уйти, потому что я переживаю, страдаю и заставляю страдать тебя. Как-то, наклонившись, я хотел сказать тебе на ухо: «Папа, уходи, если хочешь», но не смог.
Я приподнимаю больничную пижаму, чтобы протереть твое тело туалетной водой, и вижу, как испещрена сосудами кожа, — кажется, что кровь уже не бежит по венам. Ты умрешь сегодня ночью. Такая уверенность появилась у меня утром во время приготовления слоек с мясной начинкой для праздничного ужина к Дню святого Валентина. Завсегдатаи заказали эти слойки, потому что ты всегда подаешь их на 14 февраля.
Приготовив слоеное тесто, я разделил его на две части, раскатал и вырезал кружочки для слоек. Затем сделал фарш, начинил им слойки и смазал их желтком. Однако, когда я вытащил противень из духовки, результат меня разочаровал: слойки недостаточно поднялись. Я не знал, нужно ли еще подержать их в духовке. Мне хотелось бы, чтобы ты был рядом и помог советом. Я открыл окно, закурил сигарету, потягивая кофе; утро было туманным и морозным. Я понял, что ты больше никогда не вернешься и не поможешь мне на кухне.
Ты учил меня готовить не по рецепту. Вернее, не так, как это преподают на курсах. Ни тебе записей, ни количества, ни состава, и я должен был стараться все делать на глазок, следуя за твоим рассказом. Когда ты говорил «положи соли», я переспрашивал: «Какой соли? Сколько?» Ты сердито закатывал глаза, тебя раздражали мои вопросы. Ты резко хватал меня за руку, сыпал мне в ладонь немного крупной соли:
— Вот так, кладешь в ладошку, чтобы измерить количество. Это же несложно, так можно все отмерить.
Когда ты произносил «столовая ложка муки», я должен был сам догадаться, с горкой или без. Мне никогда не удавалось добиться от тебя, сколько времени должно готовиться то или иное блюдо. Ты сердился:
— У тебя есть нож и глаза на месте. Этого совершенно достаточно, чтобы понять, готово или нет.
Тем утром, варя креветки, я снова задумался о том, куда ты мог спрятать тетрадь с рецептами. Я часто думаю об этой тетради. Иногда, когда я думаю о готовке, тут же всплывает мысль о тетради. Как-то я раздумывал, чем бы начинить запеченную курицу, и вдруг вспомнил, что иногда ты фаршировал ее кусочком сыра пети-сюис. Перед глазами встала картинка из детства — воскресенье, вы с мамой полулежите в кровати. Она покусывает карандаш, у нее на коленях тетрадь. Я чувствую, как тебя раздражают вопросы, которые мама тебе задает, хитро постукивая пальцами по чашке с кофе:
— Ну, шеф, что там с фаршем для курицы?
Ты закатываешь глаза. Ты ненавидишь, когда тебя называют «шефом». Упираешься взглядом в свою чашку и бормочешь:
— В куриную жопку надо засунуть кусочек сыра.
Сколько раз я вспоминал, как ты это делаешь, пока в сомнениях смотрел на свои кастрюли! Сколько раз я пролистывал в уме твою тетрадь, стоя в одиночестве у плиты! Я вижу ее в руках у матери, вижу кожаный переплет, а внутри — четким почерком записаны ингредиенты, время готовки, способ приготовления, вкус. Я всегда ненавидел соус бешамель[4], поэтому хотел научиться готовить его по написанному на бумаге рецепту, а не смотреть, как это делаешь ты.
А вместо этого в один прекрасный день ты вышел из себя и куда-то спрятал тетрадь.
3
Сегодня вечером я отправился забрать Люсьена, чтобы ему не пришлось добираться до нас на своем мопеде. Переживая из-за твоей болезни, он постарел, ему все тяжелее работать на кухне. Он согнулся, как ивовый прут, а ведь раньше всегда стоял у твоих духовок с прямой спиной. Я никогда не слышал, чтобы ты называл его помощником. Ты говорил «Люлю», «мой Люлю».
Люсьен — тихоня, но сегодня, сидя в фургончике, он спросил:
— Ну как он?
Я ответил:
— Стабильно.
У меня не хватило смелости сказать, что ты умрешь этим вечером. Ты для Люлю — вся жизнь, ты же знаешь.
Он надел фартук и переобулся. Долго смотрел на слойки. Увидел трюфель, который я хотел натереть прямо перед подачей. Я спросил, почему он улыбается.
— Помнишь, какую рожу скорчил старик, когда ты добавил трюфель ему в тесто? Он тогда заявил, что от его рецепта ничего не осталось и что ты только деньги на ветер пустил.
Я никогда не видел, чтобы ты готовил что-нибудь с трюфелями. «За ними слишком далеко ехать, да и дорого. И потом, трюфели любой вкус забивают», — повторял ты. Ты всегда готовил только со сморчками. За ними ходил Люлю и приносил их тебе целыми корзинами.
Однажды мне показалось, что я нашел твою чертову тетрадь с рецептами. Люлю прикорнул на заднем дворе, ты уехал набрать вишен для пирога. Я рылся в сумках, повешенных с двух сторон на мопеде Люлю, и среди грязных полотенец увидел выглядывающий край кожаной обложки. Я уже собирался вытащить ее из сумки, как появился Люлю.
— Что потерял, парнишка? — спросил он совершенно спокойным голосом.
Я почувствовал, что краснею. Я не мог соврать Люлю, он был слишком честным, слишком скромным.
