I. Плазма
1
Старший гаупткомиссар[1]Иоганнес Тойер устало шагал по дорожке, посыпанной гравием. Крупное парнокопытное, отделенное от него лишь колючей проволокой, топало рядом. Выгон располагался в двадцати метрах от старого фермерского дома, где Тойер и его приятельница Рената Хорнунг рассчитывали провести пару недель. Место, словно созданное для комиссара: дорожка, по которой он сейчас прогуливался, проходила по их участку. Восемьсот метров от ворот до дома не просматриваются с улицы. Побыть одному, совсем одному в огромном саду, являвшем собой смесь старого и нового, заброшенного и взлелеянного, — об этом сыщик из Гейдельберга мечтал всю жизнь (во всяком случае, большую часть сознательной жизни). Иногда в сад вторгался теленок и испуганно носился по обнесенному изгородью пространству. Пережив первый шок, комиссар усвоил нехитрую истину: испуганному теленку он, комиссар Тойер, представлялся огромным и опасным существом, от которого следовало поскорее спасаться бегством.
Зато быку он не казался опасным. Вот парнокопытное и бежало рядом, только по другую сторону ограды, большое, глупое и преданное.
Они подошли к группке деревьев; бык остановился. Был теплый вечер. Небо потемнело и приобрело бирюзовый оттенок. Уходя из дома, Тойер сказал своей подруге, что ему нужно размяться, но на самом деле он просто хотел побыть в одиночестве.
Чудесно тут было все, не только дом. Нормандия, о которой он до сих пор не имел ни малейшего представления, пришлась ему по душе — теплые дни, прохладные ночи, маленькие недорогие гостиницы, где ему все время казалось, что из туалета вот-вот выйдет Жан Габен собственной персоной. Только с личной жизнью у комиссара не ладилось.
Он и его подруга возлагали большие надежды на эту поездку. За год с небольшим они пережили серьезный кризис. За время следствия, едва не стоившего жизни пятидесятилетнему сыщику, мечтавшему худо-бедно дотянуть до пенсии, им вновь удалось сблизиться.
Впрочем, теперь ему все чаще казалось, что это произошло совершенно случайно. Что в этой короткой, безумной жизни их пути просто пересеклись.
И вот теперь все дни превратились в будни. Это удручало его вдвойне: во-первых, само по себе, а во-вторых, из-за крепнувшего сознания того, что даже смертельно опасная охота вырождается в будни, унылые и скучные.
Зрелый опыт прожитой половины века.
В прошлом году на Пасху они провели три чудесных дня в Пьемонте, и недели, оставшиеся до лета, да и сами летние месяцы, были озарены романтикой той поездки. Потом была осень — бурление и шум в мире, который снова потерял интерес для Тойера. Пришла зима, а с ней надежда на ее конец. Но зимние чувства остались и весной; впрочем, их смягчала отчаянная уверенность: если мы поедем куда-нибудь и побудем вдвоем, все снова наладится.
Вот и приехали. Жили они в уединении меж двух городков, Кормелля и Безевилля, среди буйной природы и одновременно где-то на последнем форпосте Галактики, в космическом холоде и мраке Плутона.
Они скоро начали ссориться. Хорнунг знала каждую травку, каждый цветок в округе и зачем-то постоянно совала их под нос комиссару. Тойер, дитя города, еще мог отличить плодовые деревья от хвойных, яблоню от сосны, но больше ничего не желал знать. Его подружка звала его осмотреть готические руины, а он предпочитал сидеть на скамейке, ощущая на лице ласковый ветерок и пропуская глоточек-другой. Когда среди ночи у него вдруг пробуждалось желание, Хорнунг уже спала, а когда близости хотела она, он не мог ей ответить.
Мало того, что жизнь протекала скучно и серо, так Тойера еще подводила и мужская природа. Двое на одного — несправедливо. Он, как мог, бодрился. И все же весной, когда набухали все почки, когда повсюду проклевывались свежие ростки, их отношения с Хорнунг постепенно увядали и съеживались. Того и гляди останется последнее сморщенное яблоко, готовое упасть с ветки и тихо сгнить на земле.
Все настраивало его на меланхолический лад: маленький мертвый крот, которого он увидел после дождя на третий день, ржавый детский велосипед хозяйской дочки, брошенный за ненадобностью. Когда вечерами он смотрел через спутник немецкие телепрограммы, его расстраивали даже сообщения о травмах в немецкой национальной сборной по футболу. Эх, ведь такие были шансы на выигрыш в Азии! Стоило ему лишь уехать в соседнюю страну, и вот пожалуйста!
Иоганнес Тойер подошел к воротам. Украдкой вынул из кармана куртки плоскую бутылочку арманьяка и прислонился к столбу. Напротив, по другую сторону от узкой полосы асфальта, простиралась пашня. За ней торчал силуэт силосной башни. Эту башню он видел и из Безевилля, с автостоянки у рынка. Значит, городок находился в той стороне. За шесть прожитых тут дней он уже научился сносно ориентироваться. Он вдруг рассердился — ведь он не желал ничего знать, ничему учиться и по возможности хотел перестать быть самим собой, тем самым проклятым Тойером.